энергию как той, так и другой стороны и являющееся выражением обеих и ни одной 
из них. Однако этого придумать нельзя, оно может создаться лишь самой жизнью. 
Эту последнюю возможность и разумел в действительности Шиллер, как мы увидим из 
следующих строк: «Но если возможны случаи, в которых он (человек) испытывает и 
то и другое вместе, то есть когда он сознает свою свободу и вместе с тем 
ощущает свое бытие, когда он одновременно чувствует себя материей и познает 
себя как дух, тогда он в этих случаях, и только в них, имел бы совершенное 
созерцание своей человечности, и предмет, доставивший ему это созерцание, 
служил бы ему символом его осуществленного назначения». Итак, будь человек в 
состоянии одновременно изживать обе силы или оба влечения, то есть ощущать 
мысли и мыслить ощущая, то в нем, из того, что он переживает (из того, что 
Шиллер называет предметом), создался бы символ, выражающий его достигнутое 
назначение, то есть тот его путь, на котором соединяются «да» и «нет».
   Прежде чем глубже проникнуть в психологию этой мысли, удостоверимся в том, 
как Шиллер понимал сущность и возникновение символа. «Предмет чувственного 
влечения называется жизнью в самом обширном смысле этого слова; это понятие, 
которое обозначает все материальное бытие и все непосредственно наличное в 
чувственности. Предметом формального влечения является образ или форма; это 
понятие, охватывающее все формальные свойства предметов и все отношения их к 
мыслящим силам».
   Предмет посредствующей функции Шиллер называет «живым образом» (живой 
формой); таким живым образом и был бы символ, в котором объединяются 
противоположности, «понятие, служащее для обозначения всех эстетических свойств 
явлений — одним словом, всего того, что в обширнейшем смысле слова называется 
красотой». Но символ предполагает существование функции, создающей символы и 
вместе с тем воспринимающей их, по мере того как она их создает. Эту функцию 
Шиллер называет третьим влечением — влечением к игре, не похожим ни на одну из 
двух противоположных функций, но стоящим между ними обеими и отдающим должное 
сущности как той, так и другой, при условии, однако (чего Шиллер не отмечает), 
что ощущение и мышление будут в данном случае функциями серьезными. Однако 
существует немало люден, у которых ни ощущение, ни мышление не бывают вполне 
серьезны, — у таких людей между обеими функциями должен был бы находиться не 
элемент игры, а элемент серьезности. Хотя в другом месте Шиллер и отрицает 
существование третьего основного посредствующего влечения, однако мы допускаем, 
что, несмотря на некоторую неудовлетворительность его вывода, интуиция его тем 
вернее. Ибо между противоположностями действительно существует нечто, ставшее, 
однако, невидимым у чисто дифференцированного типа. У интроверта это 
посредствующее есть именно то, что я называю чувство-ощущением. Вследствие 
относительного вытеснения подчиненная функция лишь отчасти касается сознания; 
другою же своею половиной она прилепляется к бессознательному. 
Дифференцированная функция приспособлена, насколько возможно, к внешней 
реальности; она по существу и есть функция действительности, и потому 
фантастический элемент из нее по возможности изъят. Поэтому фантастический 
элемент соединяется с подчиненными функциями, подавленными, как и он. Поэтому к 
ощущению интроверта, обыкновенно сентиментальному, сильно примешана 
бессознательная фантазия. Третий элемент, в котором сливаются противоположности,
 есть деятельность фантазии, с одной стороны, творческой, с другой стороны, 
воспринимающей. Эта функция есть не что иное, как «влечение к игре», как ее 
называет Шиллер, разумея под этим более, нежели он высказывает словами. «И 
чтобы это наконец сразу высказать, — восклицает он, — человек играет только 
тогда, когда он в полном значении слова человек, и он бывает вполне человеком 
лишь тогда, когда играет». Предметом его влечения к игре является красота. 
«Человек должен только играть красотою, и только красотой одною он должен 
играть».
   В сущности, Шиллер сознавал, что значит поставить «влечение к игре» до 
известной степени на первое место. Мы уже видели выше, что устранение 
вытеснения ведет за собою столкновение противоположностей и примирение их; а 
это в конце концов неизбежно ведет к низведению до. того наивысших ценностей. 
Это есть катастрофа культуры, такая, какой мы понимаем ее и ныне, когда 
варварская сторона европейца предъявляет свои права; ибо кто поручится за то, 
что, когда такого рода человек начнет играть, он непременно поставит себе целью 
эстетическое настроение и наслаждение истинной красотой? Это было бы 
предположением, совершенно ничем не оправдываемым. От неизбежного унижения 
культурно-просветительного труда можно, напротив, ожидать совершенно иного. 
Поэтому Шиллер имеет полное право сказать: «Эстетическое влечение к игре в этих 
первых попытках будет едва заметно, так как чувственное влечение постоянно 
будет вмешиваться своими упрямыми капризами и дикою страстью. Вот почему грубый 
вкус прежде всего хватается за новое и поразительное, пестрое, полное 
приключений и странностей, грубое и дикое и больше всего избегает простоты и 
покоя».
   Из этого следует заключить, что Шиллер сознавал опасность такого превращения.
 Этим объясняется и то, что найденное разрешение проблемы его не удовлетворяло 
и он чувствовал настоятельную потребность дать человеку для его человечности 
фундамент более устойчивый, нежели шаткая основа эстетически играющей установки.
 Так оно и должно быть, ибо противоположность между двумя функциями или 
группами функций так велика и значительна, что вряд ли игра может служить 
противовесом для всей тяжести и значительности этого конфликта. Similia 
similibus curantur — требуется нечто третье, по крайней мере столь же серьезное 
и значительное, как оба других. При установке на игру серьезность должна 
совершенно отпасть, после чего откроется возможность абсолютной определяемости.