Второй же случай, наоборот, является чистым изображением интровертного 
мыслительного типа, который, отрезая неполноценные чувства-ощущения, обрекает 
себя на бесплодность, то есть приводит себя в состояние одинакового равнодушия 
«как к внутренней, так и к внешней человечности».
   Тут опять-таки ясно, что Шиллер всегда пишет исключительно с точки зрения 
интроверта. Дело в том, что экстраверт, эго которого пребывает не в мышлении, а 
в чувственном отношении к объекту, находит самого себя через объект, в то время 
как интроверт теряет самого себя через него. Когда же экстраверт интровертирует,
 то доходит до своей подчиненной связанности с коллективными идеями, до 
тождества с архаическим, конкретистичным коллективным мышлением, которое можно 
было бы назвать ощущение-мышление. В этой подчиненной функции экстраверт теряет 
самого себя, точно так же как и интроверт в своей экстраверсии. Поэтому 
экстраверт питает точно такое же отвращение, или страх, или молчаливое 
презрение к интроверсии, как интроверт к экстраверсии.
   Шиллер ощущает противоположность между обоими механизмами — которыми, в его 
случае, являются ощущение и мышление, или, как он выражается, «материя и форма» 
или «пассивное» и «деятельное» начало (аффектированность и активное мышление) 
[То есть между аффективностъю и активным мышлением в противоположность 
приведенному выше реактивному мышлению.] — как нечто непримиримое. «Расстояние 
между ощущением и мышлением — бесконечно и безусловно ничем не может быть 
заполнено». «Эти два состояния друг другу противоположны и не могут никогда 
объединиться». Однако оба влечения обладают волей к бытию, и в качестве 
«энергий», как Шиллер представляет их себе в современном нам духе, они 
стремятся к «разрядке» и нуждаются в ней. «Как содержательное, так и 
оформляющее влечения настаивают на своих требованиях, так как первое имеет 
отношение к познанию действительности, второе же к познанию необходимости 
предметов». «Но разрядка сенсуозного (чувственного) влечения не должна быть 
следствием физической немощи и тупости в ощущении, которая всегда заслуживает 
лишь презрения; она должна быть действием свободы, деятельностью личности, 
умеряющей интенсивность чувственности — моральной интенсивностью». «Чувственное 
должно делать уступки только в пользу разума». Из этого следует вывести, что 
разум должен делать уступки только в пользу чувства. Хотя Шиллер этого прямо и 
не утверждает, однако, очевидно, ничего иного не разумеет, когда говорит: 
«Разряжение формального влечения также не должно быть следствием духовной 
немощи и дряблости мысли и воли, которые могут только унизить человечество. Его 
главным победоносным источником должна быть полнота ощущений. Сама 
чувственность (сенсуозность) должна отстаивать победною силою свою сферу и 
противодействовать насилию духа, к которому он склонен в своей предвосхищающей 
деятельности».
   Этими словами Шиллер признает равноправность «чувственности» и «духа». Стало 
быть, он признает и за ощущением право на самостоятельное существование. Но эти 
строки заключают в себе и более глубокую мысль, а именно идею «взаимодействия» 
обоих влечений, идею общности интересов, или, выражаясь несколько более 
современным языком, идею симбиоза, причем продукт, выделяемый одною 
деятельностью, являлся бы питательным веществом для другой. Шиллер говорит о 
«взаимодействии двух влечений, при котором действие одного обосновывает и 
ограничивает действие другого», и о том, что «каждое влечение само по себе 
обнаруживается наиболее полно именно благодаря тому, что другое действует».
   Соответственно с этим противоположность между двумя влечениями отнюдь не 
надо понимать как нечто подлежащее устранению; наоборот, такая 
противоположность полезна, она способствует жизни, и ее следует только 
поддерживать и сохранять. Это требование непосредственно обращено против 
преобладающего господства одной дифференцированной и социально ценной функции, 
ибо именно она-то прежде всего подавляет и высасывает функции подчиненные. Это 
было бы рабским восстанием против героического идеала, заставляющего нас ради 
одного жертвовать всем остальным. Когда наконец будет нарушен этот принцип, 
который, как известно, был выдвинут в особенности христианством и сначала в 
высокой степени способствовал одухотворению человека, впоследствии же точно так 
же содействовал впадению его в материализм, тогда естественно освободятся и 
подчиненные функции и, по праву или без права, потребуют такого же признания, 
как и дифференцированные функции. Тогда мы явно увидим полную противоположность 
между чувственностью и духовностью или между чувствующим ощущением и мышлением 
у интровертного мыслительного типа. Полная противоположность приводит, как 
говорит и Шиллер, ко взаимному ограничению, что психологически равно устранению 
принципа власти, то есть отказу от общезначимого руководства со стороны 
дифференцированной и общеприспособленной, коллективной функции.
   Из этого непосредственно возникает индивидуализм, то есть необходимость 
признания индивидуальности, признания человека таким, каков он есть. Но 
послушаем, как Шиллер старается разрешить эту проблему! «Впрочем, это 
взаимоотношение двух влечений представляет собою только задачу разума, которую 
в состоянии решить целиком только человек, достигший совершенства. Это в 
истинном смысле слова — идея его человечности, то есть нечто бесконечное, к 
чему он в смене времен может постоянно приближаться, никогда не достигая».
   Жаль, что Шиллер как тип определен; не будь этого, ему никогда не пришло бы 
в голову понимать совместное действие обоих влечений как «задачу разума», ибо 
противоположности нельзя рационально согласовать — tertium non datur, — на то 
они и противоположности. Разве что Шиллер под разумом понимал не ratio, а некую 
высшую, почти мистическую способность. Противоположности можно согласовать лишь 
практически, на пути компромисса, или иррационально, когда между ними создается 
нечто новое, отличное от обеих, а между тем способное одинаково воспринимать