человеком хотя и обладающим отличным зрением, но вполне глухим и лишенным 
чувства осязания.
   «Мы уже более не индивиды, а род». Конечно, если мы отождествляемся с 
мышлением или вообще исключительно с какой-либо одной функцией, то мы 
становимся коллективными, общезначимыми существами, но вместе с тем совершенно 
отчужденными от самих себя. Такова роль этой одной четверти психики; остальные 
три четверти повергаются во мрак, вытесняются и оказываются неполноценными. Тут 
мы могли бы спросить вместе с Руссо: «Неужели это природа уносит нас так далеко 
от нас самих?» Вряд ли главным образом природа; вернее сказать, что наша 
собственная психология варварски переоценивает одну из функций и дает увлечь и 
поглотить себя ею. Правда, этот порыв (impetus) тоже есть часть природы; это 
именно и есть та энергия необузданного влечения, которой так пугается 
дифференцированный тип, когда она проявляется «случайно» не в той идеальной 
функции, в которой ее прославляют и почитают за божественный энтузиазм, а в 
функции подчиненной; Шиллер ясно высказывает это в следующих строках: «Но 
процесс изменений увлечет за собой твою индивидуальность и твою потребность, и 
то, к чему ты пламенно теперь стремишься, станет со временем предметом твоего 
отвращения».
   Но проявляется ли необузданный, безмерный и несоответственный элемент в 
чувствительности — in abjectissimo loco — или же в самой развитой функции как 
переоценка и обожествление ее, это, в сущности говоря, остается всегда одним и 
тем же, а именно варварством. Однако мы этого не в состоянии признать, пока 
находимся под гипнозом предмета действий, теряя при этом из виду вопрос о том, 
как совершается поступок.
   Быть тождественным с одной лишь дифференцированной функцией — значит быть 
коллективным, но уже, конечно, не коллективно-тождественным, как первобытный 
человек, а коллективно-приспособленным; постольку «нашими устами высказывается 
суждение всего духовного мира», потому что мы думаем и говорим тогда вполне 
согласно с общим ожиданием всех тех, чье мышление дифференцировано и 
приспособлено в той же мере. Точно так же и «наше действие осуществляет выбор 
всех сердец», если мы мыслим и поступаем так, как все желали бы, чтобы мыслили 
и поступали. Ведь все верят, что нет ничего лучшего и более желательного, чем 
достижение по возможности полного тождества с одной дифференцированной функцией,
 потому что такое тождество приносит самые очевидные общественные преимущества; 
недочетам же человеческой природы, из которых подчас состоит большая часть 
индивидуальности, оно приносит величайший вред. «Когда утверждаешь, — говорит 
Шиллер, — первичный, а следовательно, и необходимый антагонизм двух влечений, 
тогда, конечно, не остается другого средства поддержать единство в человеке, 
как установить безусловное подчинение чувственного разумному. Но из этого может 
получиться лишь однообразие, а не гармония, и человек навек останется 
разделенным». «Так как трудно остаться верным своим правилам при всей 
подвижности чувств, то берутся за более удобное средство, а именно укрепляют 
характер, притупляя чувства; ибо, конечно, гораздо легче жить в мире с 
обезоруженным противником, чем господствовать над храбрым и бодрым врагом. К 
этой операции, главным образом, и сводится так называемое формирование человека,
 притом в лучшем значении этого слова, когда имеется в виду выработка 
внутреннего, а не только внешнего человека. Сформированный таким образом 
человек, конечно, не будет и не покажется грубым по природе, но он в то же 
время, забронированный своими принципами от всех естественных ощущений, будет 
одинаково равнодушен как к внутреннему, так и к внешнему человеку».
   Шиллеру также известно, что обе функции — мышление и аффективность 
(чувство-ощущение) — могут замещать друг друга, что, как мы видели, и 
происходит именно тогда, когда отдают предпочтение одной из функций. «Человек 
может переместить интенсивность, необходимую для деятельной силы, на пассивную 
функцию (чувство-ощущение), отдать преимущество содержательному влечению перед 
оформляющим и превратить воспринимающую способность в определяющую. Или же он 
может переместить экстенсивность, свойственную пассивной силе, на деятельную 
силу (на позитивное мышление), отдать преимущество материальному влечению перед 
содержательным и заместить воспринимающей способностью определяющую. В первом 
случае он никогда не станет самим собою, во втором он никогда не станет ничем 
иным».
   Эти замечательные слова заключают в себе многое из того, о чем мы уже 
говорили выше. Когда сила позитивного мышления притекает к чувство-ощущению — а 
это было бы равносильно обращению интровертного типа, — то качества 
недифференцированных, архаических чувств-ощущений становятся господствующими, 
иными словами, индивид тем самым повергается в состояние крайней отнесенности, 
то есть тождественности с ощущаемым объектом. Такое состояние соответствует так 
называемой неполноценной экстраверсии, то есть экстраверсии, так сказать, 
вполне отрешающей человека от эго и растворяющей его в архаических коллективных 
связанностях и коллективных тождествах. Человек тогда перестает быть самим 
собою; он становится простою отнесенностью — тождественным со своим объектом и 
поэтому лишенным собственной точки зрения. Человек интровертного типа 
инстинктивно ощущает величайшее противление против такого состояния, что, 
однако, не мешает ему нередко бессознательно в него впадать. Это состояние 
отнюдь и ни при каких обстоятельствах не следует смешивать с экстраверсией 
экстравертного типа, хотя интроверт постоянно склонен допустить это смешение, 
выказывая по отношению к этой экстраверсии то презрение, которое он, в сущности,
 всегда питает к своему собственному экстравертному отношению. [Во избежание 
недоразумений я бы хотел здесь заметить, что это презрение, по крайней мере в 
большинстве случаев, относится не к самому объекту, а лишь к отношению к нему.]