слиты друг с другом. Шиллер действительно недостаточно различал чувство и 
ощущение, что доказывают следующие строки: «Чувство может лишь сказать: это 
истинно для этого человека и в этот момент, но может явиться другой момент и 
другой субъект, который признает ложным утверждение настоящего ощущения».
   Из этого мы ясно видим, что ощущение и чувство сливались у Шиллера даже в 
словесном употреблении. Содержание этих строк указывает на недостаточную оценку 
и недостаточное дифференцирование чувства и ощущения. Дифференцированное 
чувствование может устанавливать не только казуистические, но и всеобщие 
значимости. Однако правильно и то, что чувство-ощущение интровертного 
мыслительного типа, вследствие своего пассивного и реактивного характера, 
является только казуистическим, потому что оно никогда не в состоянии подняться 
над единичным, вызвавшим его, случаем до абстрактного сравнения всех случаев: у 
интровертного мыслительного типа этим заведует не функция чувства, а функция 
мышления. Совершенно обратное мы видим при интровертном чувствующем типе; тут 
чувство достигает абстрактного и всеобщего характера и способно поэтому 
устанавливать всеобщие и длящиеся ценности.
   В дальнейшем описании Шиллера мы видим, кроме того, что чувство-ощущение — 
так я определяю характеристическое смешение чувства и ощущения у интровертного 
мыслительного типа — является той функцией, тождества своего с которой эго не 
признает. Чувство-ощущение носит характер чего-то противодействующего, чуждого; 
оно «погашает» личность, увлекает ее за собою, ставит человека вне самого себя, 
отчуждает его от самого себя. Тут Шиллер проводит параллель с аффектом, который 
выводит человека «из себя». [То есть «экстравертирует».] Когда же, после 
аффекта, к человеку возвращается самообладание, «то, — говорит Шиллер, — столь 
же правильно можно сказать, что человек приходит в себя, то есть возвращается в 
свое эго, восстанавливает свою личность». [То есть «интровертирует».] Отсюда 
недвусмысленно вытекает, что чувство-ощущение представляется Шиллеру, по 
существу, чем-то к личности не принадлежащим, а лишь каким-то более или менее 
неприятным сопровождающим обстоятельством, которому при случае «твердая воля 
победоносно противится». Экстраверту же, наоборот, представляется, что именно 
эта сторона и образует его истинную сущность и что он именно тогда «в себе 
самом», когда находится под воздействием объекта; мы это отлично поймем, коль 
скоро примем во внимание, что отношение к объекту является для него 
дифференцированной полноценной функцией, которой абстрактное мышление и чувство 
столь же противоположны, сколь они необходимы интроверту. От предрассудка 
сенсуозности мышление экстравертно чувствующего типа страдает точно так же, как 
чувство интровертного мыслительного типа. Это является в обоих случаях крайним 
«ограничением», пределами материального и казуистического. «Свободное 
странствование в бесконечности» доступно не только абстракции, как у Шиллера, 
но и переживанию на объекте.
   Вследствие такого исключения сенсуозности из понятия и объема личности 
Шиллер мог дойти до утверждения, что «личность есть абсолютное и неделимое 
единство», которое «не может стоять в противоречии с собою». Это единство есть 
дезидерат интеллекта, желающего сохранить идеальнейшую целостность своего 
субъекта и потому, в качестве полноценной ведущей функции, исключающего 
подчиненную функцию сенсуозности. Результатом этого является то изувечение 
человеческого существа, которое и составляет мотив и исходную точку 
исследований Шиллера.
   Так как у Шиллера чувство несет в себе свойство «чувства-ощущения» и поэтому 
является лишь казуистическим, то наивысшая оценка, истинно вечная ценность, 
естественно, выпадает на долю оформляющей мысли, так называемого «формирующего 
влечения» [Формирующее влечение совпадает у Шиллера с «мыслительной силой» 
(«Formtrieb» и «Denkkraft»)], как выражается Шиллер. «Но если мысль однажды 
скажет: Это так, то этим она решает на веки веков, и за истинность ее 
утверждения ручается сама личность, которая остается вечно неизменной». Но тут 
перед нами возникает вопрос: верно ли, что лишь перманентное составляет смысл и 
ценность личности? Не заключаются ли в изменении, становлении, развитии еще 
более высокие ценности, нежели в простом «упорстве» против всякой смены? [В 
дальнейшем течении своей работы Шиллер и сам критикует этот пункт.] Шиллер 
продолжает: «Итак, где господствует формирующее влечение и в нас действует 
чистый объект, там дано наибольшее расширение бытия, там исчезают все пределы, 
там человек становится из объемного единства, каковым его делало бедное 
ощущение, идейным единством, охватывающим собою все царство явлений». «Мы уже 
больше не индивиды, а род; нашими устами высказывается суждение всего духовного 
мира, и наше действие осуществляет выбор всех сердец».
   Нет сомнения, что мышление интроверта стремится к этим высям; жаль только, 
что «идейное единство» является идеалом столь немногочисленной группы людей. 
Мышление есть лишь функция, которая, достигнув полного развития и повинуясь 
одному только своему закону, естественно заявляет претензию на всеобщую 
значимость. Поэтому только одна часть мира может быть объята мышлением, другая 
— только чувством, третья — только ощущением и т. д. Вероятно, поэтому и 
существуют различные психические функции; ибо психическая система с 
биологической точки зрения может быть понята только как система приспособления; 
и надо полагать, что глаза существуют потому, что существует свет. Из этого 
вытекает, что мышление, во всяком случае, имеет лишь третью или четвертую часть 
общего значения, хотя в своей собственной сфере оно и пользуется исключительной 
и общей значимостью; точно так же и зрение есть функция, имеющая исключительное 
значение для восприятия световых волн, слух — для восприятия звуковых волн. 
Итак, если человек ставит выше всего «идейное единство» и считает 
чувство-ощущение чем-то противоположным своей личности, то его можно сравнить с