дифференцирование одной функции и является развитием индивидуальной ценности, 
однако лишь под углом зрения коллектива, так что сам индивид, как мы уже видели,
 терпит при этом ущерб.
   Если оба автора неправильно судят о ценностях прошлого, то это есть 
результат их несовершенного знания прежнего состояния человеческой психологии. 
Следствием такого неправильного суждения является необходимость опереться на 
мираж, показывающий нам тип человека, некогда бывший совершенным, но каким-то 
образом утративший свою высоту. Ориентирование вспять есть уже само по себе 
пережиток античного мышления; известно, что характерной чертой античного и 
варварского образа мыслей является предположение, будто плохой современности 
предшествовал золотой век и райское состояние. И только христианство свершило 
это великое деяние в социальной области и в истории человеческого духа, дав 
надежду на будущее и тем самым обещав человечеству возможность в будущем 
осуществить свои идеалы. [Намеки на это встречаются уже в греческих мистериях.] 
Возможно, что в новейшем развитии духа более яркое выражение этого 
ориентирования вспять связано с всеобщей регрессией в сторону язычества, 
особенно заметной в эпоху Возрождения.
   Для меня несомненно, что такое ориентирование вспять должно иметь 
определенное влияние и на выбор средств при воспитании человека. Этот дух ищет 
возможности опереться на призрак прошлого. Мы могли бы не обращать на это 
никакого внимания; но наше познание конфликта, существующего между типами и 
типическими механизмами, принуждает нас искать средств и путей для воссоздания 
их единения. Мы увидим ниже, что об этом старался и Шиллер. Свою основную мысль 
он при этом высказывает следующими словами, которые также резюмируют и все 
вышесказанное: «Пусть благодетельное божество своевременно отторгнет младенца 
от груди матери, дабы вскормить его молоком лучших времен, и даст дозреть до 
совершеннолетия под дальним греческим небом. И после того, как он станет мужем, 
пусть он, в образе чужого, вернется в свое столетие; но не для того, чтобы 
прельщать его своим появлением, а ради того, чтобы, подобно сыну Агамемнона, 
очистить его».
   Трудно было бы яснее высказать потребность человека опереться на греческий 
образец. Однако в этом сжатом формулировании мы видим также и ограничение, 
которое принуждает Шиллера в последующем существенно расширить свою мысль. 
«Содержание он, конечно, заимствует из современности, — продолжает Шиллер, — но 
форму — из более благородного времени, да, он возьмет ее и вне всякого времени 
из безусловного, неизменного единства своего существа». Вероятно, Шиллер ясно 
сознавал необходимость уйти еще дальше вспять, окунуться в изначальные времена 
божественного героизма, когда люди были еще полубогами. Поэтому Шиллер 
продолжает: «Здесь, из чистого эфира его демонической природы, льется источник 
красоты, не зараженный испорченностью людей и времен, которые кружатся глубоко 
под ним в мутном водовороте». Мы присутствуем при возникновении прекрасного 
миража золотого века, когда люди были богами и наслаждались созерцанием вечной 
красоты. Но тут Шиллер-поэт залетает вперед, оставляя мыслителя далеко позади. 
Несколькими страницами дальше мыслитель снова выступает на первый план: 
«Действительно, следует призадуматься над тем, что мы видим упадок человечества 
во все эпохи истории, в которых процветали искусства и господствовал вкус, и не 
можем привести ни одного примера, когда у народа высокая степень и большое 
распространение эстетической культуры шли бы рука об руку с политическою 
свободою и гражданскою доблестью, когда красота нравов уживалась бы с 
добронравием, а внешний лоск обращения — с истиною».
   На основании этого общественного, подтвержденного опытом факта, который 
невозможно отрицать ни в общем, ни в частности, мы имеем право сказать, что на 
заре жизни герои не отличались особенно нравственным поведением; этого, впрочем,
 и не утверждают ни греческие, ни какие-либо другие мифы. Ведь вся эта античная 
красота лишь потому и могла радостно процветать, что в те времена еще не 
существовало уголовных законов и полицейских блюстителей нравственности. 
Благодаря признанию того психологического факта, что живая красота лишь там 
разливает свое золотое сияние, где она возвышается над действительностью, 
погруженной в тьму, полной страдания и уродства, Шиллер лишил собственное свое 
рассуждение надлежащей почвы: он намеревался показать, что разъединенное может 
слиться благодаря созерцанию и созиданию прекрасного и благодаря наслаждению им.
 Красота должна была бы стать посредницей, восстанавливающей изначальное 
единство человеческого существа. Однако весь наш опыт указывает, напротив, на 
то, что для своего существования красоте необходим ее противообраз.
   Как раньше поэт, так теперь мыслитель неудержимо увлекает Шиллера с собой: 
Шиллер не доверяет красоте; опираясь на опыт, он считает даже возможным, что 
красота имеет пагубное влияние: «Куда бы мы ни обратили своего взора в мировое 
прошлое, мы всюду находим, что вкус и свобода бегут друг от друга и что красота 
основывает свое господство лишь на гибели героических доблестей». Вряд ли можно 
основоположить то требование, которое Шиллер ставит к красоте, на такой добытой 
опытом точке зрения. В дальнейшем изложении предмета Шиллер приходит даже к 
построению обратной стороны красоты, притом с ясностью, не оставляющей желать 
ничего лучшего: «Итак, если руководиться только тем, чему предшествующий опыт 
научил относительно влияния красоты, то, конечно, нельзя найти достаточного 
поощрения к тому, чтобы развивать чувства, которые столь опасны истинной 
культуре человека; и мы охотнее, невзирая на опасность грубости и жестокости, 
откажемся от сладкой силы красоты, чем, несмотря на все выгоды утонченности, 
отдадимся ее расслабляющему влиянию».
   Возможно было бы, конечно, примирить несогласие между мыслителем и поэтом, 
если бы мыслитель принимал слова поэта не буквально, а символически, то есть