так именно, как язык поэтов и следует понимать. Уж не заблуждался ли Шиллер 
относительно себя самого? Мы склонны думать, что это именно так, — иначе он не 
мог бы выставлять такую сильную аргументацию против самого себя. Поэт говорит 
об источнике чистейшей красоты, который укрывается за всеми временами и 
поколениями и, вероятно, потому постоянно и струится в каждом отдельном 
человеке. Поэт разумеет не человека древней Эллады, а исконного язычника в нас 
самих, ту часть вечной, неискаженной природы и естественной красоты, 
бессознательной, но живой, скрытой в глубинах нашего существа и своим отблеском 
преображающей в наших глазах образы седой старины; благодаря этому отблеску мы 
и впадаем в заблуждение, будто люди прошедших времен обладали всем тем, чего 
нам недостает. Этот архаический человек в нас самих отвергнут нашим 
коллективно-ориентированным сознанием, он представляется нам столь неприемлемым 
и безобразным, а между тем он-то и является носителем той красоты, которую мы 
тщетно ищем повсюду. О нем и говорит Шиллер-поэт, между тем как мыслитель 
Шиллер ложно понимает его, принимая за древнегреческий прообраз. Но то, что 
мыслитель не в состоянии логически вывести из всего материала собранных им 
доказательств и о чем он тщетно старается, то возвещает ему поэт на своем 
символическом языке.
   Из всего вышесказанного с достаточной ясностью вытекает, что всякая попытка 
выравнивания односторонне-дифференцированного современного человека должна 
серьезно считаться с приятием недифференцированных и поэтому неполноценных 
функций. Наши попытки посредничества никогда не удадутся, если мы не сумеем 
освободить и привести в движение энергию неполноценных функции и перевести ее 
затем в дифференцированное состояние. Этот процесс может совершиться только по 
законам энергетики, а именно: необходимо создать градиент (ein Gefalle), 
предоставляющий скрытым энергиям возможность действенно проявиться.
   Непосредственное переведение неполноценной функции в функцию полноценную 
было бы совершенно безнадежной, невыполнимой задачей; люди уже неоднократно 
брались за нее, однако попытки их всегда терпели крушение. С таким же успехом 
можно было бы трудиться над изобретением perpetuum mobile. Нет такой 
неполноценной формы энергии, которую можно было бы непосредственно и просто 
перевести в форму энергии высшей ценности; это может произойти только в том 
случае, если одновременно появится еще источник высшей ценности, способствующий 
такому процессу; иными словами, превращение может совершиться только за счет 
полноценной ведущей функции; однако мы при этом никогда и ни при каких 
обстоятельствах не достигнем первоначальной ценности полноценной формы энергии 
как для неполноценной, так и для функции, обладающей высшей ценностью; 
результатом должно быть и будет выравнивание на среднем уровне. Но для каждого 
человека, отождествляющегося только с одной своей дифференцированной функцией, 
такой процесс означает нисхождение до состояния хотя и выравненного, но менее 
ценного по сравнению с видимою ценностью начального состояния. Такое заключение 
неизбежно. С этим фактом должно считаться всякое воспитание, стремящееся к 
единству и гармонии человеческого существа. К такому же заключению приходит 
своими путями и Шиллер; при этом он, однако, не хочет принять его последствий, 
рискуя даже неизбежной утратой красоты. После того, однако, как мыслитель 
высказал свой беспощадный вывод, слово опять принадлежит поэту: «Но, может быть,
 опыт не есть то судилище, перед которым может быть решен такой вопрос, как наш,
 и прежде чем придать значение свидетельству опыта, нужно поставить вне 
сомнения, что это именно та самая красота, о которой мы говорим и против 
которой свидетельствуют эти примеры».
   Мы видим, что тут Шиллер пытается возвыситься над опытом, иными словами, он 
старается придать красоте такое свойство, которое ей в опыте не принадлежит. 
Шиллер полагает, что «красоту нужно понять как необходимое условие 
человечности», то есть как необходимую принудительную категорию. Поэтому он 
говорит и о чистом разумном понятии красоты, и о «трансцендентальном» пути, 
уводящем нас из «круга явлений и от живого присутствия вещей». «Кто не 
достаточно смел, чтобы перейти границы действительности, тот никогда не завоюет 
истины». Субъективное противление против эмпирически неизбежного низводящего 
пути заставляет Шиллера властно приказать логическому интеллекту служить 
чувству, принуждая его к такой формуле, которая делала бы в конце концов 
возможным достижение первоначального намерения, несмотря на то что 
невозможность его уже была доказана в достаточной мере.
   Такое же насилие производит и Руссо, когда предполагает, что зависимость от 
природы не порождает пороков, но что все пороки порождаются зависимостью от 
людей; благодаря этому Руссо приходит к такому заключению: «Если бы законы 
народов, подобно законам природы, могли иметь такую незыблемость, которую 
никогда не могла бы одолеть никакая человеческая сила, то зависимость от людей 
стала бы опять зависимостью от вещей; в государстве соединились бы все 
преимущества естественного состояния и гражданского; к свободе, которая 
предохраняет человека от пороков, присоединилась бы моральность, возвышающая 
его до добродетели». На основании такого соображения Руссо дает следующий 
совет: «Держите ребенка в зависимости от одних вещей, и вы будете следовать 
порядку природы в постепенном ходе его воспитания». «Не нужно принуждать 
ребенка оставаться на месте, когда ему хочется ходить, или заставлять ходить, 
когда ему хочется остаться на месте. Если воля детей не испорчена по нашей вине,
 они не захотят ничего бесполезного».
   Но несчастье именно в том и заключается, что «законы народов» никогда и ни 
при каких условиях не совпадают настолько с законами природы, чтобы 
цивилизованное состояние было бы вместе с тем и состоянием естественным. Если 
бы вообще можно было представить себе возможность такого совпадения двух