безмерности — в несоразмерности вообще.
   На поражающем примере Французской революции, достигшей в то время апогея 
ужаса, Шиллер именно и мог убедиться, сколь ограничено могущество богини разума 
и до чего доходит торжество неразумного зверя в человеке. Несомненно, что 
события того времени с особенною настойчивостью вели Шиллера к этой проблеме; 
ведь часто случается так, что в сущности личная и якобы субъективная проблема 
вдруг разрастается и становится всеобщим, захватывающим все общество вопросом; 
случается это тогда, когда личная проблема сталкивается с внешними событиями, 
психология которых слагается из тех же элементов, как и личный конфликт. Это 
придает личному конфликту величие, которым он раньше не отличался, потому что 
во внутренней раздвоенности всегда есть нечто постыдное и уничижающее, от чего 
человек ввергается в состояние внешне и внутренне унизительное, точно так же 
как государство, обесчещенное гражданской войной. Человек стыдится выставлять 
личный конфликт перед широкой публикой — разве что в случае слишком смелой 
переоценки самого себя. Но в тот момент, как ему удается отыскать и постигнуть 
связь между личной проблемой и великими историческими событиями своего времени, 
такая связь является спасением человека от одиночества чисто личных переживаний 
и субъективная проблема разрастается до широкого общественного вопроса. Это 
немалое преимущество с точки зрения возможности разрешения проблемы. Ибо, в то 
время как раньше личная проблема располагала лишь скудными энергиями 
сознательного интереса к собственной личности, теперь со всех сторон притекают 
коллективные двигательные силы и, соединяясь с интересами эго, создают новое 
положение, дающее новые возможности разрешения. И чего никогда не достигла бы 
личная сила волн или мужество единичного человека, то достигается силой 
коллективных влечений; эта коллективная сила поднимает человека и переносит его 
через препятствия, которых ему никогда бы не преодолеть одной только личной 
энергией.
   Поэтому мы вправе предположить, что впечатления от современных событий 
придали Шиллеру мужество предпринять попытку разрешения конфликта между 
индивидом и социальной функцией. Это противоречие глубоко ощущал и Руссо; оно 
стало для него даже исходной точкой для его труда «Эмиль, или О воспитании» 
(1762). Мы находим там несколько мест, знаменательных для нашей проблемы: 
«Человек-гражданин — это лишь дробная единица, зависящая от знаменателя, 
значение которой заключается в ее отношении к целому — к общественному 
организму. Хорошие общественные учреждения — это те, которые лучше всего умеют 
изменить природу человека, отнять у него его абсолютное существование, чтобы 
дать ему относительное, умеют перенести его «я» в общую единицу». «Кто, при 
гражданском строе, хочет сохранить первенство за природными чувствованиями, тот 
сам не знает, чего хочет. Будучи всегда в противоречии с самим собою, вечно 
колеблясь между своими склонностями и своими обязанностями, он никогда не будет 
ни человеком, ни гражданином, он не будет пригоден ни для себя, ни для других». 
/35/
   Руссо начинает свой труд общеизвестными словами: «Все выходит хорошим из рук 
Мироздателя, все вырождается в руках человека». Эта фраза характеристична для 
Руссо и для всей его эпохи.
   И Шиллер также смотрит назад, обращая взор, правда, не на человека природы, 
описанного Руссо, а — и в этом заключается существенное различие — на человека, 
жившего под «небом Эллады». Но у обоих одно общее ретроспективное 
ориентирование и неразрывно связанное с этим идеализирование и переоценивание 
прошлых времен. Шиллер, увлекаясь красотою античного мира, забывает подлинного, 
будничного грека; Руссо в увлечении своем доходит до такой фразы: «Человек 
естественный — весь для себя; он — численная единица, абсолютное целое», и при 
этом совершенно теряет из виду, что естественный человек безусловно коллективен,
 то есть настолько же в самом себе, насколько и в других, и во всяком случае 
представляет собою все, что угодно, только не единство. Руссо говорит: «Ко 
всему мы прилепляемся, за все хватаемся; всякое время, место, люди, вещи, все, 
что есть, все, что будет, — все касается каждого из нас: личность наша в конце 
концов оказывается только малейшею частью нас самих. Каждый расплывается, так 
сказать, по всей земле и делается восприимчивым на всей этой огромной 
поверхности». «Неужели это природа уносит нас так далеко от нас самих?»
   Руссо заблуждается: он мнит, что такое состояние лишь недавно проявилось. 
Нет! Мы лишь осознали его недавно, хотя оно всегда было таковым, и особенно на 
заре человечества. Ибо то, что описывает Руссо, не что иное, как коллективная 
ментальность первобытного человека, которую Леви-Брюль (Levy-Bruhl) так метко 
обозначил термином «participation mystique» — «мистическое соучастие» /19/. 
Такое состояние подавления индивидуальности не есть приобретение новейших 
времен, а, напротив, пережиток той архаической эпохи, когда индивидуальность 
вообще еще не существовала. Мы тут вовсе не говорим о каком-либо недавно 
возникшем подавлении индивидуальности, а лишь об осознавании и ощущении 
подавляющей нас власти коллектива. Понятно, что эту власть люди проецируют в 
государственные и церковные учреждения, совершенно при этом забывая о том, что 
каждый всегда находит пути и средства для того, чтобы обойти, когда нужно, 
всякие нравственные заповеди! Эти государственные и церковные учреждения вовсе 
и не обладают тем всемогуществом, которое им приписывают и из-за которого они 
от времени до времени подвергаются нападению со стороны представителей 
прогрессивного движения всяких толков, ибо эта подавляющая нас власть 
бессознательно заложена в нас самих, а именно в продолжающей существовать 
коллективной ментальности, наследии варвара. Можно сказать, что коллективной 
психике как бы ненавистно всякое индивидуальное развитие, если только оно 
непосредственно не служит целям коллектива. И хотя вышеупомянутое