механическую ловкость; если оно в этом ищет лишь знание, будучи равнодушным к 
характеру, другому прощает величайшее омрачение рассудка ради духа порядка и 
законного образа действий; если оно стремится в такой же мере к грубой 
интенсивности отдельного умения в субъекте, в какой оно снисходительно к 
экстенсивности, — и все это ради того, чтобы взрастить единственно ту 
способность, которую оно чтит и награждает».
   В этих мыслях Шиллера много ценного и значительного, Понятно, что эпоха 
Шиллера, при неполном в то время знании эллинства, оценивала древнего грека по 
величию дошедших до современности его творений, тем самым безмерно переоценивая 
его, ибо несравненная греческая красота обязана своим существованием не в 
последней степени контрасту со средой, в которой она возникла. Преимущество 
древнего грека заключалось в том, что он был менее дифференцирован, нежели наш 
современник. Но преимущество ли это? Нам кажется, что отрицательные стороны 
такого состояния по крайней мере столь же очевидны. Побудительной причиной для 
дифференцирования функций было, конечно, не коварство, а, как всегда и повсюду 
в природе, настоятельная нужда. Появись кто-либо из таких позднейших 
почитателей греческого неба и аркадских блаженств на свет аттическим илотом, 
прелести Эллады представились бы ему в несколько ином свете. Даже если в 
примитивных условиях V века до н. э. отдельный индивид имел больше возможности 
всесторонне развивать свои качества н способности, то эта возможность была дана 
ему лишь благодаря тому, что тысячи его ближних томились в условиях жизни тем 
более жалких, во всем ограничивающих и искалечивающих их. Единичные 
представители достигали, правда, высокой индивидуальной культуры; коллективная 
же культура была чужда античному миру. Этим завоеванием мы обязаны христианству.
 Поэтому представители новейших времен в своей совокупности не только могут 
тягаться с эллином, но даже далеко превосходят его во всех проявлениях 
коллективной культуры. Однако, с другой стороны, Шиллер безусловно прав, говоря,
 что наша индивидуальная культура далеко отстает от культуры коллективной; и в 
этом отношении ничего к лучшему не изменилось за последние 120 лет, прошедших с 
тех пор, как Шиллер написал эти строки, — напротив; и если бы мы не погрузились 
так глубоко в коллективную атмосферу, в ущерб индивидуальному развитию, то вряд 
ли появилась бы необходимость столь насильственных реакций, какие проявились в 
духе людей, подобных Штирнеру и Ницше. Поэтому мы имеем право сказать, что 
слова Шиллера и поныне не утратили своего значения.
   Античный мир покровительствовал одному высшему классу, поощряя в нем 
индивидуальное развитие ценою подавления большинства простого народа (илотов, 
рабов); последующая же христианская среда достигала коллективной культуры 
благодаря тому же процессу, но по возможности перемещая его в психологическую 
сферу самого индивида (или, как мы говорим, поднимая его на субъектную ступень).
 Своим догматом нетленной души христианство провозгласило неотъемлемую ценность 
каждого единичного человека; вследствие этого утратилась возможность подчинения 
неполноценного большинства народа и принесения его в жертву ради свободы более 
ценного меньшинства; напротив, в каждом единичном человеке внутреннее состояние,
 подобное тому, которое в античном мире было состоянием внешним, а именно: 
господствующая, привилегированная функция развивалась и дифференцировалась за 
счет неполноценного большинства. Благодаря такому психологическому процессу 
создалась понемногу коллективная культура, дающая, правда, каждому единичному 
человеку гораздо более широкие «droits de 1'homme» («права человека»), нежели 
античный мир, однако имеющая и крупный недостаток, ибо она, в основе своей, 
является субъективно рабской культурой, отличающейся от античного порабощения 
большинства лишь перемещением его в область психологии; следствием этого 
является повышение коллективной культуры и вместе с тем понижение культуры 
индивидуальной. Как порабощение массы было открытой раной античного мира, так 
рабство неполноценных функций является неизлечимой кровавой раной в психическом 
современного человека.
   «Индивид односторонним использованием сил придет неизбежно к заблуждениям, 
но весь род — к истине», — говорит Шиллер. Предпочтение более ценной функции 
приносит существенную пользу обществу, нанося вместе с тем ущерб 
индивидуальности. Этот ущерб простирается так далеко, что организации нашей 
современной культуры стремятся к полному погашению индивида; последнее 
достижимо потому, что они основаны только на механическом использовании 
отдельных, привилегированных функций человека. Считаются не с людьми, а только 
с одной дифференцированной функцией их. В коллективной культуре человек 
представлен не как таковой, он лишь представитель какой-либо одной функции, 
более того, он отождествляет себя с этой наиболее ценной функцией, отрицая 
причастность остальных, неполноценных. Вследствие этого современный индивид 
опускается до состояния простой функции, ибо одна эта функция имеет 
коллективную ценность и одна она дает возможность жизни. Однако 
дифференцирование функции иначе и не может состояться; Шиллер вполне ясно 
сознавал это: «Не было другого средства к развитию разнообразных способностей 
человека, как их разобщение. Антагонизм сил представляет собою великое средство 
культуры, но только лишь средство, ибо, пока антагонизм существует, человек 
находится лишь на пути к культуре».
   Согласно такому пониманию современный антагонизм сил еще не есть культура, а 
лишь путь по направлению к ней. Понятно, что по этому вопросу мнения будут 
различны, потому что одни под культурой разумеют состояние коллективной 
культуры, тогда как другие под таким состоянием понимают лишь цивилизацию, а к 
культуре предъявляют более строгое требование индивидуального развития. Шиллер, 
конечно, заблуждается, становясь исключительно на вторую точку зрения и 
противопоставляя нашей коллективной греческую индивидуальную культуру; он