требования внешней действительности, побуждающей творческую фантазию к 
деятельности. Несомненно, что наука, как самоцель, представляет собой высокий 
идеал, но последовательное проведение его создает столько же самоцелей, сколько 
на свете есть наук или искусств. И хотя в каждом из интересующих нас случаев 
это ведет к высокому дифференцированию и специализированию функций, но вместе с 
тем удаляет их от мира и жизни и приводит к нагромождению специальных областей, 
понемногу утрачивающих всякую связь между собой. Это влечет за собой оскудение 
и опустошение не только в каждой из специальных областей, но и в психике 
человека, который благодаря дифференцированию возвышается или опускается до 
звания специалиста. Наука же должна доказать свою жизненную ценность тем, что 
способна играть роль не только госпожи, но и служанки. Этим она отнюдь не 
опозорит и не унизит себя.
   Хотя наука и дала нам познание психических неровностей и нарушений и хотя 
присущий науке интеллект заслужил этим наше величайшее уважение, однако, с 
нашей стороны, было бы роковым заблуждением, если бы мы вследствие этого 
приписали науке самоцель и тем самым сделали бы ее неспособной служить простым 
орудием. Но стоит нам войти с интеллектом и его наукой в действительную жизнь, 
и мы тотчас заметим, что мы во власти ограничения, закрывающего нам доступ в 
другие, столь же действительные области жизни. Поэтому нам приходится понимать 
универсальность нашего идеала как некоторое ограничение и поискать spiritus 
rector (животворное начало, движущую силу), который во имя требований целостной 
жизни является лучшим ручательством в психологической универсальности, нежели 
один интеллект. Фауст восклицает: «Чувство есть все!» Он тем взывает, однако, к 
противоположности интеллекта и обретает лишь другую сторону жизни, но полноты 
жизни и собственной психики он не обрел — той полноты, которая объединяет 
чувство и мышление в одно высшее третье. Я уже бегло коснулся того, что это 
высшее третье можно понять как практическую цель или как фантазию, созидающую 
эту цель. Эту цель полноты не может постигнуть ни наука, являющаяся самоцелью, 
ни чувство, лишенное зоркости мышления. Одно должно пользоваться другим как 
вспомогательным средством, но противоположность между наукой и чувством так 
велика, что мы нуждаемся в мостке. Таким мостком является созидающая фантазия. 
Фантазия не есть ни то ни другое, но она мать обоих — более того, она носит в 
себе зародыш цепи, состоящей в объединении этих противоположностей.
   До тех пор пока психология для нас остается только наукой, мы будем стоять 
вне жизни, служа лишь самоцели науки. Правда, через науку мы постигаем 
положение дела, но она не допускает никакой иной цели, кроме своей собственной. 
Интеллект остается заключенным и скованным в самом себе до тех пор, пока не 
пожертвует добровольно своим первенством и не признает наличности иных, 
достойных внимания целей. Интеллект не решается перешагнуть через самого себя и 
не желает жертвовать своей универсальной значимостью, и это потому, что все 
остальное для него — не что иное, как фантазия. Но все великое вначале было 
фантазией. Мы видим, что интеллект, закосневший в самоцели, поставленной наукой,
 сам себе преграждает путь к источнику жизни. Для интеллекта фантазия не что 
иное, как мечта, как «сон-желание» (Wunschtraum) — этим он выражает желанное и 
необходимое для науки пренебрежение к фантазии. Наука, как самоцель, необходима 
нам, пока задача состоит в том, чтобы эту науку развивать дальше. Но добро 
становится злом, как только дело доходит до самой жизни, требующей развития. Из 
этого вытекает, что подавление свободно созидающей фантазии было до поры до 
времени исторически необходимым, а именно как культурный процесс в развитии 
христианства; такой же необходимостью является для нашего естественно-научного 
века подавление фантазии в других отношениях. Не следует забывать, что 
творческая фантазия может разрастись и выродиться в самое пагубное явление, 
если не поставить ей надлежащих границ. Но этими границами никогда не будут те 
искусственные загородки, которые ставит интеллект или благоразумное чувство: 
эти границы ставит нужда и непоколебимая действительность.
   Различные исторические эпохи ставят различные задачи, и лишь впоследствии 
можно с уверенностью сказать, что должно и чего не должно было быть. Мы видим в 
каждый данный исторический момент борьбу между различными убеждениями, ибо 
«война — начало всего». Только история разрешает спор. Вечной истины нет — 
истина является лишь программой. Чем более истина претендует на вечность, тем 
менее она жизненна и ценна: она ничего не может нам больше поведать, ничему 
научить, потому что она разумеется сама собой.
   Известные мнения Фрейда и Адлера ясно показывают нам, как психология, 
оставаясь в строго научных рамках, оценивает фантазию. По интерпретации Фрейда 
фантазия сводится к элементарным каузальным инстинктивным процессам. Согласно 
Адлеру, она сводится, напротив, к элементарным финальным (final) намерениям эго.
 У Фрейда — это психология влечения, у Адлера — эго-психология. Влечение 
является безличностным биологическим явлением. Естественно, что психология, 
основанная на нем, должна пренебрегать эго, ибо последнее обязано своим 
существованием principium individuationis, то есть индивидуальному 
дифференцированию, которое вследствие своей единичности не входит в круг общих 
биологических явлений. Хотя общие биологические влечения также способствуют 
образованию личности, однако именно индивидуальное не только существенно 
отличается от общего влечения, но даже составляет самую резкую 
противоположность ему, точно так же, как индивид в качестве личности всегда 
отличается от коллектива. Сущность индивида заключается именно в этом различии. 
Всякая эго-психология поэтому должна исключать и обходить коллективный элемент, 
присущий психологии влечения, потому что эго-психология описывает именно 
процесс, с помощью которого эго отделяется от коллективных влечений. 
Характерная враждебность между представителями обеих точек зрения проистекает