справедливости, покроем главу шлемом искупления и в мгновение борьбы выпустим 
духовные стрелы из верующей души, как бы с туго натянутой тетивы. Ибо они 
(дьяволы) — ничто, а будь они даже чем-либо, то в силе их нет ничего, что могло 
бы устоять перед властью и мощью креста».
   В другом случае Св. Антоний повествует так: «Однажды предстал предо мной 
дьявол особенно спесивого и бесстыдного поведения; он появился с мятежным шумом 
целой толпы народа и дерзнул обратиться ко мне с такими словами: «Я есмь мощь 
Господня, и никто кроме меня; я есмь властитель миров, и никто кроме меня». И 
он продолжал говорить: «Что желаешь ты, чтобы я тебе дал? Требуй, и ты 
получишь». Тогда я дунул на него и изгнал его именем Христовым. В другой раз, 
когда я постился, появился предо мной Лукавый в образе брата, пришедшего с 
хлебом, и начал давать мне советы: «Восстань, — говорил он, — утоли сердце 
водой и хлебом и отдохни немного от чрезмерных трудов, ибо ты еси человек, и, 
как бы высоко ты ни поднялся, ты все же облечен смертной плотью и тебе 
следовало бы страшиться немощи и печали». Я рассудил его слова и, сохраняя 
спокойствие, воздержался от ответа. С миром поклонившись долу, я покаялся в 
молитве и сказал: «О Господи, покончи Ты с ним так, как делаешь от века». И не 
успел я произнести эти слова, как наступил ему конец: он рассыпался как прах и 
вышел из двери как дым. А еще было так, что однажды ночью Сатана подошел к 
моему жилищу и постучался в дверь; я вышел взглянуть, кто стучится; поднял 
глаза и увидел перед собой необычайно высокого, сильного человека, а когда я 
спросил его: «Кто ты?» — он промолвил в ответ: «Я — Сатана». Тогда я спросил: 
«Что ищешь ты?» А он ответил: «За что поносят меня монахи, отшельники и прочие 
христиане и за что постоянно взывают на мою голову проклятия?» Я схватился за 
голову от изумления — так велико было его слепое безумие. «За что ты терзаешь 
их?» — молвил я. В ответ он сказал: «Не я терзаю их, а они терзают сами себя, 
ибо был однажды такой случай — и случай этот произошел в действительности, — 
что они навеки убили и погубили бы себя, если бы я вовремя не крикнул им и не 
предупредил их, что враг-то не кто иной, как я. И поэтому, нет такого места, 
где я мог бы пребывать, и нет у меня сверкающего меча, и нет даже людей, 
которые были бы мне искренне преданы, ибо те, что служат мне, меня же глубоко 
презирают, и мне приходится, кроме того, держать их в оковах, потому что они не 
потому привязаны ко мне, что считают правильным так поступать; напротив, они 
при всяком случае и во всякое время готовы сбежать и бросить меня. Христиане 
заполонили весь мир — смотри, даже пустыня полна их монастырей и жилищ. Но 
пусть они берегутся и не слишком злоупотребляют мной». На это я возразил, в 
душе дивясь милости Господней: «Может ли быть, чтобы ты, закоренелый лжец, 
теперь говорил правду? И как случилось, что ты теперь говоришь правду, когда 
привык постоянно лгать? По истине правда, что, когда Христос вошел в этот мир, 
ты был низвержен в глубочайшие глубины и что корень твоего заблуждения 
вырывается из земли». Услышав имя Христово, Сатана сгинул, образ его рассеялся 
как дым, и словам его наступил конец».
   Приведенные выдержки показывают нам, как благодаря общей вере отвергали 
бессознательное индивида, хотя оно провозглашало истину как нельзя более 
прозрачно и ясно. Главные, особенные причины такого отвержения заложены в 
истории духа. Объяснять подробно эти причины — не наше дело. Будем 
довольствоваться фактом, что бессознательное действительно подавлялось и 
отвергалось. Говоря психологически, такое подавление заключалось в отведении 
либидо, то есть психической энергии. Освобожденная, таким образом, психическая 
энергия служила материалом для построения и развития сознательной установки, 
что понемногу приводило к формированию нового мировоззрения, образованию новой 
картины мира. Несомненная польза, полученная таким путем, укрепляла, конечно, 
эту установку. Не удивительно поэтому, что и наша психология отличается, 
главным образом, отрицательной установкой по отношению к бессознательному.
   Понятно, более того — необходимо, чтобы наука исключала точку зрения чувства,
 равно как и точку зрения фантазии. На то она и. наука. Но как же дело обстоит 
с психологией? Поскольку она считает себя наукой, постольку и она принуждена 
поступать так же. Но исчерпывает ли она тем предмет своих исследований? Всякая 
наука в конечном итоге стремится формулировать и выражать в абстракциях свой 
предмет, поэтому и психология могла бы и может облекать процессы чувства, 
ощущения и фантазии в абстрактную интеллектуальную форму. Правда, такой прием 
обеспечивает права интеллектуально-абстрактной точки зрения, но отнюдь не права 
других, возможных психологических точек зрения. Научная психология лишь 
мимоходом может касаться этих возможных точек зрения — но она никогда не 
признает их за самостоятельные принципы науки. Наука всегда и при всех 
обстоятельствах дело одного лишь интеллекта, причем остальные психологические 
функции подчинены интеллекту в качестве объектов. Интеллект — властелин в 
царстве науки. Но стоит науке коснуться области практического применения, как 
тотчас же получается совершенно иная картина. Интеллект, бывший до сих пор 
царем, становится не более как вспомогательным средством, инструментом, хотя и 
научно утонченным, но все-таки лишь ремесленным орудием, переставшим быть 
самоцелью и превратившимся в простое условие. Тогда интеллект и вместе с ним 
вся наука становятся на службу творческого замысла и творческой силы. И это еще 
«психология», однако уже больше не наука; это — психология в более широком 
смысле слова, психологическая деятельность, по природе своей творческая, в 
которой первенствующее значение принадлежит созидающей фантазии. С таким же 
правом мы могли бы сказать, что в практической психологии руководящая роль 
выпадает на долю самой жизни; и это по той причине, что хотя мы, с одной 
стороны, имеем дело с порождающей и созидающей фантазией, пользующейся наукой 
как вспомогательным средством, но, с другой стороны, перед нами многообразные