человек уже по природе своей логичен, поэтому он, в сущности, не может ни 
понять, ни оценить учебника логики. Развивая в себе компенсацию своего типа, он 
становится, как мы видели на примере Тертуллиана, человеком страстно преданным 
чувству, которое, однако, остается у него в заколдованном кругу идей. Напротив 
того, человек, ставший в силу компенсации логиком, остается со своим миром идей 
в заколдованном кругу своих объектов.
   Это рассуждение показывает нам теневую сторону в мышлении Абеляра. Его 
попытка разрешения проблемы оказывается односторонней. Если бы 
противоположность между номинализмом и реализмом являлась только 
логически-интеллектуальным вопросом, то трудно было бы понять, почему же 
невозможна какая-либо иная конечная формулировка, кроме парадоксальной. Но дело 
в том, что перед нами противоположность психологическая, поэтому односторонняя 
логически-интеллектуальная формулировка должна неминуемо повести к парадоксу — 
sic et homo et nullus homo species vocitatur. Логически-интеллектуальное 
выражение вообще не может дать нам — даже в форме sermo — ту среднюю формулу, 
которая в одинаковой степени могла бы по существу удовлетворить требованиям 
двух противоположных психологических установок, и это по той причине, что такое 
выражение считается исключительно с абстрактной стороной, вполне пренебрегая 
конкретной действительностью.
   Всякая логически-интеллектуальная формулировка — как бы она ни была 
совершенна — отбрасывает объективное впечатление своей жизненности и 
непосредственности. Она должна сбросить их, иначе она и вообще не могла бы 
стать формулировкой. Но тем самым утрачивается именно то, что для экстравертной 
установки является самым существенным и ценным, а именно отнесенность к 
реальному объекту. Из этого вытекает, что с одной лишь из этих двух установок 
невозможно дойти до какой-либо удовлетворительной объединяющей формулы. А между 
тем человек так создан, что не может пребывать в состоянии такой двойственности 
— даже если бы его дух это мог, — и это потому, что такая двойственность 
касается не только отвлеченной философии, но и повседневной проблемы отношений 
человека к самому себе и к миру. И так как мы, в сущности, имеем дело именно с 
этой проблемой, то оказывается, что вопрос двойственности никак нельзя 
разрешить ученым спором на тему о номиналистических и реалистических аргументах.
 Для разрешения необходимо посредничество третьей, примиряющей точки зрения. В 
esse in intellectu недостаточно осязательна действительность — в esse in re 
недостаточно духовности. Но идея и вещь находят точку соприкосновения в психике 
человека, которая создает равновесие между идеей и вещью. И правда, во что 
выродится в конце концов идея, если психика не даст ей возможности проявить 
какую-либо жизненную ценность? И, с другой стороны, чем будет объективная вещь, 
если психика не даст ей того, что обусловливает силу чувственного впечатления? 
Что есть реальность, если она не является действительностью в нас самих, не 
является esse in anima? Живая действительность не заключается ни в фактическом, 
объективном состоянии вещей только, ни только в идейной формуле: она дается 
лишь путем слияния того и другого и объединения обоих в живом психологическом 
процессе, то есть в esse in anima. Лишь благодаря специфической 
жизнедеятельности психики чувственное восприятие достигает той глубины 
впечатлений, а идея — той действенной силы, которые являются неизбежными 
составными частями живой действительности.
   Эту самодеятельность психики нельзя объяснить ни как рефлекторную реакцию на 
чувственное раздражение, ни как исполнительный орган вечных идей; нет, она 
является, как всякий жизненный процесс, постоянным творческим актом. Психика 
каждый день вновь создает действительность. Этой деятельности я не могу дать 
никакого иного названия, кроме фантазии. Фантазия одинаково присуща чувству и 
мысли, она одинаково причастна к интуиции и к ощущению. Нет ни одной 
психической функции, которая не была бы нераздельно слита в фантазии с другими 
функциями. Фантазия представляется нам то как нечто изначальное, то как 
последний и самый смелый продукт соединения всех способностей человека. Поэтому 
я и считаю фантазию наиболее ярким выражением специфической активности нашей 
психики. Она является прежде всего творческой деятельностью, дающей ответы на 
все вопросы, на которые ответ возможен: она — мать всяких возможностей, и в ней 
жизненно слиты, наравне со всеми психологическими противоположностями, также и 
внутренний мир с миром внешним. Фантазия была во все времена и постоянно 
пребывает тем мостком, который соединяет несовместимые требования объекта и 
субъекта, экстраверсии и интроверсии. В одной лишь фантазии оба механизма слиты.

   Если бы Абеляр постиг психологическое различие между двумя точками зрения, 
то он, рассуждая последовательно, должен был бы прибегнуть к фантазии для 
формулирования объединяющего выражения. Но в царстве науки на фантазию, равно 
как и на чувство, наложено табу. Стоит, однако, нам признать основную 
противоположность противоположностью психологической, и тотчас же психологии 
придется признать не только точку зрения чувства, но и примиряющую точку зрения 
фантазии. Тогда перед нами возникает великое затруднение ввиду того, что 
фантазия в большинстве случаев есть продукт нашего бессознательного. Несомненно,
 что фантазия содержит и сознательные элементы, но особенно характерно для нее 
то, что она, по существу, непроизвольна и чуждается содержаний сознания. Это же 
свойство присуще и сновидению, которое, однако, еще гораздо непроизвольнее и 
притом вовсе отчуждено от содержаний сознания.
   Отношение человека к своей фантазии в высокой степени обусловлено его 
отношением к своему бессознательному вообще. А отношение к бессознательному 
опять-таки в высокой степени обусловлено духом времени. Смотря по степени 
господствующего рационализма, отдельный человек бывает более или менее склонен