мы видим на примере сновидения у нормальных людей и галлюцинаций при утрате 
психического равновесия. Практика мистических достижений именно и ведет к тому, 
чтобы вновь воссоздать примитивную реальность imago путем искусственной 
интроверсии, необходимой как противовес экстраверсии. Ярким примером 
вышесказанного может послужить посвящение магометанского мистика Тевеккуль-Бега 
под руководством Молла-Шаха. /30- P.31/ Тевеккуль-Бег так повествует об этом: 
«После таких слов он (Молла-Шах) приказал мне сесть напротив себя, и в то время,
 как все мои чувства были в каком-то упоении, он повелел мне воспроизвести 
внутри меня его собственный образ, и, завязав мне глаза, он предложил мне 
собрать и сосредоточить в сердце моем все душевные силы. Я повиновался, и 
мгновенно сердце мое раскрылось благодаря милости Божией и духовной поддержке 
шейха. Я увидел внутри себя нечто подобное опрокинутому кубку — а когда предмет 
этот был поднят, то все мое существо преисполнилось чувством беспредельного 
блаженства. Тогда я обратился к Учителю с такими словами: «Я вижу внутри себя 
точное отображение этой кельи, в которой сижу перед тобой, и кажется мне, 
словно другой Тевеккуль-Бег сидит перед другим Молла-Шахом»». Учитель 
истолковал ему это видение как первый признак его посвящения. И правда, вскоре 
последовали другие видения, потому что открылся путь к примитивно-реальному 
образу.
   Реальность предиката дана априори, ибо она от века заложена в человеческой 
психике. Лишь последующая критика лишает абстракцию ее характера 
действительности. Еще во времена Платона вера в магическую реальность 
словесного понятия была так велика, что философы изощрялись в измышлении 
заколдованных или лжезаключений, причем благодаря абсолютному значению слова 
собеседника насильственно приводили к нелепому ответу. Простым примером может 
послужить заколдованное заключение мегарика Евбулида, так называемый 
enkekalymmenos (покрытый). Заключение это гласит: «Можешь ли ты узнать своего 
отца? — Да. — Можешь ли ты узнать этого покрытого человека? — Нет. — Ты сам 
себе противоречишь, потому что этот покрытый человек и есть твой отец. Значит, 
ты можешь и узнать своего отца, и вместе с тем не узнавать его». Заблуждение 
кроется лишь в том, что опрошенный по наивности предполагает, что слово 
«узнавать» относится всегда к одной и той же фактической данности, тогда как в 
действительности значимость данного слова ограничивается лишь некоторыми 
случаями. На этом же принципе основано и лжезаключение keratines (рогатый), 
гласящее следующее: «Ты имеешь то, чего ты еще не потерял. Рогов ты не терял. 
Значит, у тебя есть рога». И тут заблуждение происходит опять-таки по наивности 
опрошенного, который предполагает в предпосылке определенную фактическую 
данность. Таким методом можно было с неопровержимостью доказать, что слово 
абсолютного значения не имеет, что такое значение не что иное, как иллюзия. Тем 
самым атаковали и реальность родовых понятий, имевших в форме платоновских идей 
даже метафизическое бытие и исключительную значимость. Гомперц говорит: «Тогда 
не относились так недоверчиво к языку, как теперь, когда в словах мы так редко 
находим адекватное выражение фактов. В те времена, наоборот, господствовала 
наивная вера, что сфера понятия и сфера применения соответствующего ему слова 
всегда совпадают».
   Софистическая картина была безусловно уместна перед лицом такого магически 
абсолютного значения слов, по которому разумелось, что каждому слову 
соответствует каждый раз и объективное положение вещей. Эта критика с 
несомненностью доказывает немощь человеческой речи. Поскольку идеи суть не что 
иное, как nomina — положение, еще требующее доказательства, — постольку 
нападение на Платона можно было бы признать правильным. Однако родовые понятия 
перестают быть простыми названиями (nomina), коль скоро они определяют схожесть 
или согласованность вещей между собой. Тогда возникает вопрос о том, объективны 
ли эти согласованности или нет. Фактически эти согласованности существуют, 
поэтому и родовые понятия реальны. Они столь же реальны, сколь реально и вообще 
всякое точное описание предмета. Родовое понятие отличается от такого описания 
только тем, что оно есть обозначение лишь согласованности между предметами. Из 
этого вытекает, что неустойчивость заключается вовсе не в самом понятии или в 
идее, а в ее словесном выражении, которое, само собой разумеется, ни при каких 
обстоятельствах и никогда не может адекватно передать самой вещи или 
согласованности вещей между собой. Поэтому номиналистическая полемика против 
учения об идеях в принципе является пересолом, не имеющим оправдания. И 
раздраженная самооборона Платона была вполне правомерна.
   Принцип присущности (Inharenz) у Антисфена заключается в том, что к одному 
субъекту не только нельзя приложить многих предикатов, но даже и 
одного-единственного предиката, отличного от субъекта. Антисфен признавал лишь 
такие суждения, в которых субъект и предикат были бы тождественными. Не говоря 
уже о том, что такие основанные на тождестве суждения (как, например, «сладкое 
сладко») вообще ничего не означают и поэтому являются бессмысленными, но 
принцип присущности уже сам по себе неустойчив, и это потому, что даже 
тождественное суждение ничего общего с самим предметом не имеет; слово «трава» 
ничего общего с предметом, называемым травой, не имеет. Принцип присущности еще 
очень сильно страдает фетишизмом слова, наивно предполагавшим, что слово всегда 
совпадает с предметом. Если поэтому номиналист обратится к реалисту со словами: 
«Ты грезишь и мнишь, что имеешь дело с вещами, в то время как ты орудуешь лишь 
словесными химерами», то реалист с тем же правом может сказать номиналисту, что 
и он орудует не самими вещами, а словами, которые ставит на место вещей. И 
назови он даже каждую отдельную вещь отдельным словом, то это все же будут лишь 
слова, а не сами вещи.
   Поэтому хотя всеми признано, что идея «энергии» не что иное, как простое