отличие от большинства своих современников, он умел самостоятельно мыслить. 
Разум он ставил над авторитетом, что было, может быть, весьма несвоевременно, 
но обеспечивало ему признание будущими веками. Даже авторитет Отцов Церкви, 
стоявших над и вне всякой критики, он признавал лишь постольку, поскольку в их 
научных трудах таились сокровища человеческого разума. Он утверждал и то, что 
причастие не что иное, как воспоминание о последней вечере, проведенной Иисусом 
со своими учениками, — толкование, которого всегда будет придерживаться всякий 
разумный человек. Но как бы ясны и по-человечески просты ни были воззрения и 
мысли Эригены, отнюдь не умалявшего смысла и ценности священного обряда, этот 
мыслитель не мог, однако, вчувствоваться в дух своего времени, не мог 
проникнуться желаниями своей среды, доказательством чего может послужить 
убиение его же собственными товарищами по монастырю. Он не имел успеха как раз 
потому, что мыслил последовательно и разумно, — успех выпал на долю Радберта, 
который, хотя мыслить и не умел, но зато «пресуществил» символическое и 
значимое, и довел его до грубой чувственной осязаемости, очевидно, потому, что 
чувствовал дух своего времени, требовавший конкретизации религиозных 
переживаний.
   Нетрудно усмотреть и в этом споре те основные элементы, с которыми мы 
встречались и раньше в спорах, уже нами разобранных, а именно: с одной стороны, 
точку зрения абстрактную и отрицательно относящуюся к смешению с конкретным 
объектом, с другой стороны, точку зрения, конкретизирующую и направленную на 
объект.
   Мы вовсе не намерены односторонне, исходя из интеллектуальной точки зрения, 
обесценивать личность и деятельность Радберта. Правда, разбираемый нами догмат 
кажется современному уму особенно нелепым, но, несмотря на это, мы отнюдь не 
должны отнимать у него всякую историческую ценность. Правда, этот догмат 
является блестящим показным вкладом в собрание человеческих заблуждений, однако 
это еще вовсе не доказывает eo ipso (в силу этого) его малоценности, ибо раньше,
 чем его осуждать, необходимо тщательно исследовать, как действовал этот догмат 
в религиозной жизни тех веков и чем наше время косвенно обязано ему. И в самом 
деле, нельзя упускать из виду, что именно вера в действительность этого чуда 
требует отрешения психического процесса от того, что познается с помощью 
внешних чувств, — отрешения, которое неизбежно должно влиять на характер 
психического процесса. Дело в том, что процесс определенно направленного 
мышления становится положительно невозможным, если чувственно воспринимаемое 
приобретает слишком высокую ценность у порога сознания. Приобретая слишком 
высокую ценность, чувственно воспринимаемое постоянно проникает в психику, 
разрывая и разрушая функцию определенно-направленного мышления, основанную 
именно на исключении всего неподходящего. Это простое рассуждение 
непосредственно показывает нам, каков практический смысл подобных догматов и 
обрядов: рассмотренные с такой точки зрения, они могут устоять и перед чисто 
приспособленческим «биологическим» воззрением, не говоря уже о прямых, 
специфически религиозных воздействиях, которые имеет на отдельного человека 
вера в этот догмат. Несмотря на высоту, на которой для нас стоит Скот Эригена, 
мы не имеем никакого права обесценивать деятельность Радберта. На этом примере 
нам следовало бы научиться, что мышление интровертного и мышление 
экстравертного не поддаются одинаковому мерилу, и это потому, что обе формы 
мышления по отношению к своим целям совершенно различны в самой своей основе. 
Можно было бы сказать, что у человека интровертного мышление рациональное, 
тогда как у экстраверта оно программированное.
   Все вышеизложенное — и я особенно настаиваю на этом — отнюдь не должно 
давать какого-либо решающего определения относительно индивидуальной психологии 
обоих авторов. То, что мы знаем о личности Скота Эригены — а знаем мы весьма 
мало, — недостаточно для постановления верного диагноза его типа, — но и то 
немногое, что мы знаем, уже дает нам право предполагать, что он принадлежал к 
интровертному типу. О Радберте мы почти ничего не знаем. Знаем мы лишь то, что 
он утверждал нечто противоречащее общему человеческому мышлению; благодаря 
верной логике чувства он, однако, понял то, что соответствовало потребностям 
его времени и могло быть принято его современниками. Этот факт указывает скорее 
на экстравертный тип. Но вследствие недостаточного знания обеих личностей мы 
принуждены отказаться от всяких суждений, тем более что дело могло обстоять и 
совершенно иначе, особенно по отношению к Радберту: мы имеем точно такое же 
право предполагать, что он был представителем интровертного типа, но человеком 
умственно ограниченным, вовсе не стоявшим выше своей среды, обладавшим логикой, 
вполне лишенной оригинальности, и способным выводить лишь элементарные 
заключения из готовых предпосылок, найденных им в сочинениях Отцов Церкви. 
Напротив, Скота Эригену можно было бы причислить к экстравертному типу, будь у 
нас доказательство, что его окружала среда, сама по себе отличавшаяся здравым 
смыслом (common sense'ом) и потому ощутившая соответствующее выражение как 
нечто подходящее и желаемое. Но таких доказательств по отношению к Скоту 
Эригене у нас именно и нет. С другой стороны, мы знаем, сколь велика была в те 
времена жажда реализации религиозного чуда. Этому особенному настроению духа, 
царившему в те времена, воззрение Скота Эригены должно было казаться холодным и 
мертвящим, в то время как утверждение Радберта должно было, напротив, 
производить животворящее впечатление, потому что оно конкретизировало то, чего 
каждый желал.
4. Номинализм и реализм.
   Спор о причастии, волновавший умы в IX веке н. э., до был лишь первым 
призывом к великой борьбе, разъединившей людей на много веков и таившей в себе 
необозримые последствия. Мы говорим о непримиримой противоположности между