приносится во имя доместикации; с психологической же точки зрения — во имя 
расторжения старых связанностей и, следовательно, во имя новых возможностей 
духовного развития.
   Тертуллиан пожертвовал интеллектом, потому что именно интеллект особенно 
сильно привязывал его к мирскому. Он боролся с гностицизмом, потому что это 
учение олицетворяло в его глазах ложный путь, ведущий в область интеллекта, — 
интеллекта, обусловливающего также и чувственность. И действительно, 
соответственно с этим фактом мы видим, что гностицизм разветвляется в двух 
направлениях: гностики одного направления стремятся к чрезмерной 
одухотворенности; гностики же другого — погрязают в этическом анархизме, 
абсолютном либертинизме (англ. — распущенность, распутство; вольнодумство), не 
останавливающемся ни перед какой формой разврата, даже перед самой 
отвратительной извращенностью и бесстыдной разнузданностью. Представители 
гностицизма даже разделялись на энкратитов (воздержанных), с одной стороны, и 
на антитактов и антиномистов (противников порядка и законности) — с другой; эти 
последние грешили по принципу и предавались самому разнузданному распутству 
умышленно, на основании известных постановлений. К числу последних принадлежали 
николаиты, архонтики и пр., равно как и метко названные борбориане. Как тесно 
соприкасались кажущиеся контрасты, мы видим на примере архонтиков, где одна и 
та же секта распадалась на энкратическое и на антиномистическое направление, 
причем и то и другое оставалось логичным и последовательным. Кто желает 
ознакомиться с этическим значением смелого и широко проведенного 
интеллектуализма, пусть изучит историю гностических нравов. Тогда sacrificium 
intellectus станет безусловно понятным. Представители этого течения были 
последовательны не только в теории, но и на практике, и изживали до последних 
пределов, до абсурда все измышления своего интеллекта.
   Ориген же пожертвовал чувственной связанностью с миром и ради этой жертвы 
оскопил, изувечил самого себя. Очевидно, что для него специфическую опасность 
представлял не интеллект, а, скорее, чувство и ощущение, связывавшие его с 
объектом. Путем кастрации он преодолел чувственность, присущую гностицизму, и 
смело мог отдаться богатству гностического мышления. Тертуллиан же пожертвовал 
интеллектом, замкнулся от влияния гностицизма, но тем самым достиг такой 
глубины религиозного чувства, какой мы тщетно искали бы у Оригена. О 
Тертуллиане говорит Шульц: «От Оригена он отличался тем, что каждое свое слово 
переживал в сокровеннейших недрах души; его увлекал не рассудок, как Оригена, а 
сердечный порыв, и в этом его превосходство. Однако, с другой стороны, он 
уступает Оригену, потому что он, самый страстный из всех мыслителей, доходит 
чуть ли не до отрицания всякого знания и свою борьбу с гнозисом чуть ли не 
доводит до борьбы с человеческой мыслью вообще».
   Мы видим на этих примерах, как в процессе развития христианства самая 
сущность первоначального типа превращается в свою противоположность: Тертуллиан,
 глубокий мыслитель, становится человеком чувства; Ориген становится ученым и 
всецело теряет себя в интеллектуалитете. Нетрудно, конечно, логически 
перевернуть вопрос и сказать, что Тертуллиан искони был человеком чувства, а 
Ориген человеком мысли. Но такая обратная постановка вопроса вовсе не 
уничтожает самого факта типического различия, а оставляет его по-прежнему в 
силе и, кроме того, отнюдь не объясняет, почему же Тертуллиан видел своего 
опаснейшего врага в области мысли, а Ориген в области сексуальности. Можно было 
бы сказать, что оба ошиблись, и в качестве аргумента привести факт роковой 
неудачи, к которой в конечном итоге свелась жизнь обоих. Тогда пришлось бы 
допустить, что каждый из них пожертвовал тем, что ему было менее дорого, то 
есть некоторым образом совершил обманную сделку с судьбой. Почему бы не принять 
и не признать даже такого мнения? Ведь известно, что даже среди первобытных 
людей находились такие хитрецы, которые, подходя к своему фетишу с черной 
курицей под мышкой, говорили: «Смотри, вот я приношу тебе в жертву прекрасную 
черную свинью!» Однако мое мнение таково, что объяснение, стремящееся во что бы 
то ни стало обесценить какой-либо факт, не всегда и не при всех обстоятельствах 
бывает самым верным, даже если такое объяснение представляется нам вполне 
«биологическим» и приносит среднему человеку то несомненное облегчение, которое 
он испытывает всегда, когда ему удается низвести нечто великое до своего 
плоского уровня. Но поскольку мы можем судить о личностях этих двух великих 
представителей человеческого духа, мы должны признать их столь проникновенными 
и серьезными, что о хитрой проделке или обмане и речи быть не могло: их 
христианское обращение было истинным и правдивым.
   Мы не отвлечемся от прямого пути наших исследований, если на примере 
настоящего случая представим себе, какое психологическое значение имеет 
нарушение естественного потока наших влечений, каким является христианский 
(жертвенный) процесс, а именно: из всего вышесказанного вытекает, что обращение 
является одновременно и переходом в другую установку. Вместе с тем становится 
ясным происхождение того определяющего мотива, который ведет к обращению; также 
выясняется, насколько Тертуллиан был прав, говоря, что душа «от природы 
христианка». Естественное направление влечений следует, как и все в природе, 
принципу наименьшей затраты сил. Но бывает так, что один человек обладает 
большими способностями в одной области, другой человек — в другой. Или же 
бывает так, что приспособление к окружающей среде в детстве требует то 
несколько более сдержанности и вдумчивости, то несколько более эмпатии и 
участия, смотря по тому, каковы родители и обстоятельства жизни. Это 
автоматически ведет к известной, излюбленной установке, благодаря которой и 
образуются различные типы. Так как каждый человек, в качестве относительно 
устойчивого существа, обладает всеми основными психологическими функциями, то