видимостью. Это утверждение выдвигает мышление на первый план в ущерб всему, 
что человек способен воспринять чувством.
   Мы вправе сказать, что две фигуры яснее всего олицетворяют борьбу с гнозисом 
— фигуры чрезвычайно значительные, не только как Отцы Церкви, но и как личности.
 Мы говорим о Тертуллиане и Оригене — оба жили в конце II века н. э. и были 
почти современниками. Вот что говорит о них Шульц: «Один организм способен 
воспринимать питательное вещество почти без остатка и вполне ассимилировать его,
 — другой же, напротив, выделяет его почти без остатка, словно в возбужденном 
состоянии энергичной самообороны. Столь же противоположно реагировали Ориген и 
Тертуллиан. Их противоположные реакции по отношению к гнозису не только 
обрисовывают их характеры и их миросозерцания, но имеют и принципиальное 
значение для роли, которую играл гнозис в духовной жизни и религиозных течениях 
той эпохи». /27/
   Тертуллиан родился в Карфагене около 160 года н. э. Он был язычником и лет 
до тридцати пяти предавался чувственной жизни, царившей в его городе; после 
этого он стал христианином. Он был автором многочисленных сочинений, которые с 
несомненной ясностью вырисовывают перед нами его характер, главным образом и 
интересующий нас. Особенно ярко выступает перед нами его беспримерно 
благородное рвение, его священный огонь, страстный темперамент и глубокая 
проникновенность его религиозного понимания. Ради истины, однажды им признанной,
 он становится фанатичным, гениально односторонним и нетерпимым. Тертуллиан — 
боевая натура, не имеющая себе равных, борец беспощадный, видящий свою победу 
лишь в полном поражении противника; язык его — словно сверкающее острие меча, с 
жестоким мастерством направленное на врага. Он — создатель церковной латыни, 
остававшейся в силе в течение более тысячи лет. Он же создает и терминологию 
юной Церкви. «Уж если он принимал какую-либо точку зрения, он последовательно 
проводил ее до последних пределов, словно гонимый сонмом бесов, даже и тогда, 
когда право уже давно не было больше на его стороне и всякий разумный порядок 
лежал разбитым у его ног». Страстность его мышления была так беспощадна, что он 
постоянно отчуждался именно от того, чему раньше отдавался всеми фибрами души. 
Соответственно с этим и этика его до крайности строга и сурова. Он предписывал 
искать мученичество, вместо того чтобы избегать его; он не допускал второго 
брака и требовал, чтобы женщины постоянно скрывали свои лица под густой фатой. 
Против гнозиса, являющегося страстью к мышлению и познанию, он боролся с 
фанатической беспощадностью, равно как и против философии и науки, в сущности 
мало отличавшихся от гнозиса. Тертуллиану приписывают грандиозное в своем роде 
признание: Credo quia absurdum est («Верую, потому что абсурдно»). Исторически 
это не совсем точно — он сказал лишь (De came Christ! 5): «Et mortuus est Dei 
protsus credibile est, quia ineptum est. Et sepultus resurrexit; certum est, 
quia impossibile est» («И умер сын Божий, что совершенно вероятно потому, что 
абсурдно. И погребенный воскрес — это достоверно потому, что невозможно»).
   Вследствие проницательности своего ума он понимал всю ничтожность 
философских и гностических знаний и с презрением отвергал их. Взамен того он 
ссылался на свидетельства своего внутреннего мира, на внутренние факты, 
переживаемые им и составляющие одно единое целое с его верой. Их он дорабатывал 
до формул и стал, таким образом, творцом умопостигаемых связей, и по сие время 
лежащих в основе католической системы. Иррациональный факт внутреннего 
переживания, который для Тертуллиана был по существу динамическим, являлся 
принципом и основоположением, противопоставленным миру, равно как и 
общепризнанной науке и философии. Привожу собственные слова Тертуллиана: 
«Призываю новое свидетельство или, вернее сказать, свидетельство более 
известное, нежели все памятники, запечатленные письменами, — свидетельство, 
более обсуждаемое, нежели все системы жизни, более распространенное, нежели 
какое-либо обнародование, — свидетельство, которое полнее и больше всего 
человека, а именно то, что составляет сущность всего человека. Так подойди же и 
предстань предо мною, о душа! Если ты божественна и вечна, как полагают иные 
философы, — то ты не можешь солгать; если ты не божественна, а подвластна 
смерти — как полагает, правда, один лишь Эпикур, — то ты не дерзнешь солгать; 
снизошла ли ты с неба или рождена из праха земного, сочетание ли ты чисел или 
атомов, зачинаешь ли ты свое существование вместе с зачатием плоти или лишь 
впоследствии внедряешься в нее — все равно, откуда бы ты ни произошла и как бы 
ни создала ты человека таким, каким он есть, а именно существом разумным, 
способным к восприятию и познанию! Тебя же я не призываю, душа, обученная в 
школах, искушенная книжным познанием, вскормленная и вспоенная в академиях и 
аттических колоннадах, — тебя, что вещаешь мудрость. Нет, я беседовать хочу с 
тобой, душа, что проста и не мудрствуешь лукаво, — с тобой, неопытной и 
неловкой, какою ты бываешь у тех, кто, кроме тебя, ничего не имеет, — с тобой, 
приходящей с улицы, с угла, из мастерской. Мне нужно именно твое незнание».
   Самоизувечение Тертуллиана путем sacrificium intellectus приводит его к 
открытому признанию иррационального факта внутреннего переживания, то есть к 
истинной основе его верования. Необходимость религиозного процесса, который он 
ощущал внутри себя, он выразил в непревзойденной формуле: Anima naturaliter 
Christiana («Душа по природе своей христианка»). Вместе с sacrificium 
intellectus для него утратили всякое значение и философия, наука, а 
следовательно, и гнозис. В дальнейшем течении его жизни вышеописанные черты 
характера стали выступать еще резче. Когда Церковь была наконец поставлена в 
необходимость идти на компромиссы в угоду большинству, Тертуллиан против этого 
возмутился и стал ярким приверженцем фригийского пророка Монтана. Монтан был 
экстатиком, представителем принципа абсолютного отрицания всего мирского, 
поборником безусловной одухотворенности. В ожесточенных памфлетах Тертуллиан