«психологических» приборов. Таким образом, можно охранить себя также и от 
чрезмерного избытка данных психологического опыта.
   Но значение личного психологического «уравнения» выступает еще гораздо ярче 
тогда, когда исследователь излагает подробно свои наблюдения, уже не говоря о 
понимании и абстрагировании опытного материала! В психологии более чем где-либо 
неизбежно приходится ставить основное требование, чтобы наблюдатель и 
исследователь были адекватны своему объекту в том смысле, чтобы они были в 
состоянии видеть не только одно, но и другое. Нельзя, конечно, требовать, чтобы 
наблюдатель смотрел только объективно, — это невозможно. Надо довольствоваться 
уже тем, если он смотрит не слишком субъективно. Что субъективное наблюдение и 
понимание согласуются с объективными фактами психологического объекта, «лишь 
постольку доказательно для понимания, поскольку оно не притязает на всеобщую 
значимость, а ограничивается значением лишь для каждой данной области объекта. 
В таком смысле бревно в собственном глазу даже способствует нахождению сучка в 
глазу ближнего. В этом случае бревно в собственном глазу вовсе не служит 
доказательством того, что в глазу у ближнего нет даже сучка. Но расстройство 
зрения легко может подать повод к всеобщей теории, по которой всякий сучок 
принимает размер бревна.
   Признание и уважение субъективной обусловленности познаний вообще, в 
особенности же познаний психологических, является первым условием для научной и 
справедливой оценки психики, отличной от психики наблюдающего субъекта. Но это 
условие возможно лишь в том случае, если наблюдатель в точности знает диапазон 
и свойство своей собственной личности. Однако знать это он может лишь тогда, 
когда значительно освободится от нивелирующих влияний коллективных суждений и 
коллективных чувств и вследствие этого достигнет ясного понимания своей 
собственной индивидуальности.
   Чем дальше мы в истории оглядываемся назад, тем более мы видим, как личность 
мало-помалу исчезает под покровом коллективности. А если мы наконец опустимся 
до первобытной психологии, то найдем, что там о понятии индивидуального и вовсе 
речи быть не может. Вместо индивидуальности мы обнаруживаем лишь зависимость от 
коллектива и отнесенность к нему или «мистическое соучастие» (participation 
mystique — Леви-Брюль). Но коллективная установка мешает познанию и оценке 
психологии, отличной от субъекта, ибо коллективно установленный дух не способен 
мыслить и чувствовать иначе, как только проецируя. То, что мы разумеем под 
понятием «индивида», является сравнительно недавним завоеванием истории духа и 
культуры. И неудивительно, что некогда всемогущая коллективная установка 
создала, так сказать, невозможность всякой объективной психологической оценки 
индивидуальных различий, равно как и вообще научного объективирования 
индивидуально-психологических процессов. Вследствие такого недочета в 
психологическом мышлении познание слишком ярко окрасилось психологией — так 
сказать, «психологизировалось», — то есть оказалось насыщенным проецированной 
психологией. Яркими примерами тому могут послужить первые попытки философского 
объяснения происхождения миров. Наряду с развитием индивидуальности и 
обусловленным им развитием дифференцирования в психологии человека мы видим в 
объективной науке освобождение от психологии.
   Из всего вышеизложенного становится понятным, почему источники объективной 
психологии так скудны в материалах, дошедших до нас из древних времен. 
Разделение на четыре темперамента, перешедшее к нам от древних, есть 
типизирование, почти что лишенное психологических свойств, потому что 
темпераменты несут в себе в значительной степени психофизическую окраску. 
Однако недостаток каких-либо сведений вовсе не доказывает, что в античной 
классической литературе мы не найдем следов воздействия тех психологических пар 
противоположностей, о которых мы здесь говорим.
   Так, философия гностиков установила три типа, быть может, соответственно с 
тремя основными психологическими функциями — мышлением, чувством и ощущением. 
Мышлению, таким образом, соответствовал бы пневматик (pneumatikoi), чувству — 
психик (psychikoi), ощущению — гилик (hylikoi). Подчиненное положение психика 
соответствует духу гностицизма, который, в отличие от христианства, настаивал 
на исключительной ценности познания. Христианские же принципы любви и веры 
относились отрицательно к познанию. В сфере христианства пневматик был бы 
поэтому не вполне оценен и признан, поскольку он являлся бы чистым 
представителем только гнозиса, только одного познания.
   Вспомним также о различии типов при разборе долголетней, ожесточенной борьбы,
 которую Церковь от начала вела против учения гностиков. При несомненном 
преобладании практического направления, которым отличалось христианство первых 
времен, человек интеллектуальный всегда рисковал остаться за флагом, если 
только он не следовал своему боевому инстинкту и не отдавался всецело 
апологетической полемике. Правило веры «Regula fidei» слишком ограничивало и не 
допускало никакого самостоятельного движения. Более того, оно не несло в себе 
позитивного интеллектуального содержания. В нем заключалось ограниченное число 
мыслей, с практической точки зрения чрезвычайно ценных, но сковывающих мышление.
 Sacrificium intellectus (лат. — жертвоприношение интеллекта) гораздо тяжелее 
поражало человека мысли, нежели человека чувства. Поэтому вполне понятно, что 
содержания гнозиса, главным образом познавательные, ценность которых и для 
нашего современного умственного развития не только не утратилась, но даже 
значительно возросла, — что такие содержания неудержимо привлекали 
принадлежавших к лону Церкви людей интеллектуального типа. Для таких людей 
именно эти содержания и являлись настоящим мирским соблазном. Особенно досаждал 
Церкви докетизм со своим утверждением, будто Христос обладал лишь видимостью 
плоти и что все его земное существование и страдание было также одной лишь