безусловно непознаваемо. Тем самым это мышление становится мистическим и 
совершенно настолько же бесплодным, как мышление, разыгрывающееся исключительно 
в рамках объективных фактов. Подобно тому как последнее опускается на уровень 
простого представления фактов, так первое улетучивается, превращаясь в 
представление непредставимого, находящегося по ту сторону даже всякой 
образности. Представление фактов имеет неоспоримую истинность, ибо субъективный 
фактор исключен и факты доказываются из самих себя. Точно так же и 
представление непредставимого имеет субъективно непосредственную, убеждающую 
силу и доказывается своей собственной наличностью. Первое говорит: Est, ergo 
est; последнее же: Cogito, ergo cogito. Доведенное до крайности интровертное 
мышление доходит до очевидности своего собственного субъективного бытия; 
напротив, экстравертное мышление — до очевидности своего полного тождества с 
объективным фактом. Подобно тому как это последнее, своим полным растворением в 
объекте, отрицает само себя, так первое отрешается от всякого, какого бы то ни 
было содержания и довольствуется одной только своей наличностью. В обоих 
случаях ход жизни вытесняется этим из функции мышления в области других 
психических функций, которые до тех пор существовали в сравнительной 
неосознанности. Чрезвычайное оскудение интровертного мышления в отношении 
объективных фактов компенсируется обилием бессознательных фактов. Чем более 
сознание вместе с функцией мысли ограничивается самым малым и по возможности 
пустым кругом, который, однако, содержит в себе, по-видимому, всю полноту 
Божества, тем более бессознательная фантазия обогащается множеством архаически 
оформленных фактов, пандемониумом (адом, местообиталищем демонов) магических и 
иррациональных величин, принимающих особые лики, смотря по характеру той 
функции, которая прежде других сменяет функцию мышления в качестве носительницы 
жизни. Если это интуитивная функция, то «другая сторона» рассматривается 
глазами Кубина (Kubin. The other side) или Майринка (Meyrink. Das grime 
Gesicht). Если это функция чувства, то возникают неслыханные доселе, 
фантастические, чувствующие отношения и чувствующие суждения, имеющие 
противоречивый и непонятный характер. Если это функция ощущения, то внешние 
чувства открывают нечто новое, доселе никогда не испытанное, как в собственном 
теле, так и вне его. Более внимательное исследование этих изменений может без 
труда установить выступление примитивной психологии со всеми ее признаками. 
Конечно, испытанное не только примитивно, но и символично; и чем старше и 
первобытнее оно кажется, тем истиннее оно для будущего. Ибо все древнее в нашем 
бессознательном подразумевает нечто грядущее.
   При обыкновенных условиях не удается даже переход на «другую сторону» (намек 
на книгу Kubin'a), не говоря уже о спасительном проходе через бессознательное. 
Переходу в большинстве случаев мешает сознательное противление против 
подчинения моего эго бессознательной фактической действительности и 
обусловливающей реальности бессознательного объекта. Такое состояние есть 
диссоциация, другими словами, невроз, имеющий характер внутреннего изнурения и 
прогрессивного мозгового истощения — характер психастении.
   2. Интровертный мыслительный тип
   Точно так же как Дарвина можно считать представителем нормального 
экстравертного мыслительного типа, так Канта, например, можно было бы 
охарактеризовать как противоположный нормальный, интровертный мыслительный тип. 
Как первый говорит фактами, так последний ссылается на субъективный фактор. 
Дарвин стремится на широкое поле объективной фактической действительности, Кант,
 напротив, отмежевывает себе область критики познания вообще. Если мы возьмем 
такого человека, как Кювье, и противопоставим его, например, Ницше, то 
противоположности обрисуются еще более резко.
   Интровертный мыслительный тип характеризуется приматом описанного выше 
мышления. Он, как и параллельный ему экстравертный случай, находится под 
решающим влиянием идей, которые вытекают, однако, не из объективно данного, а 
из субъективной основы. Он, как и экстравертный, будет следовать своим идеям, 
но только в обратном направлении — не наружу, а вовнутрь. Он стремится к 
углублению, а не расширению. По этой основе он в высшей степени и 
характеристически отличается от параллельного ему экстравертного случая. То, 
что отличает другого, именно его интенсивная отнесенность к объекту, 
отсутствует у него иногда почти совершенно, как, впрочем, и у всякого 
неинтровертного типа. Если объектом является человек, то этот человек ясно 
чувствует, что он, собственно говоря, фигурирует здесь лишь отрицательно, то 
есть в более мягких случаях он чувствует себя лишним, в более резких случаях он 
чувствует, что его, как мешающего, просто отстраняют. Это отрицательное 
отношение к объекту — от безразличия до устранения — характеризует всякого 
интровертного и делает самое описание интровертного типа вообще крайне 
затруднительным. В нем все стремится к исчезновению и к скрытости. Его суждение 
является холодным, непреклонным, произвольным и ни с чем не считающимся, потому 
что оно менее относится к объекту, чем к субъекту. В нем нельзя прочувствовать 
ничего, что придавало бы объекту какую-нибудь более высокую ценность, но оно 
всегда скользит несколько поверх объекта и дает почувствовать превосходство 
субъекта. Вежливость, любезность и ласковость могут быть налицо, но нередко со 
странным привкусом какой-то боязливости, выдающей скрытое за ними намерение, а 
именно намерение обезоружить противника. Последний должен быть успокоен или 
умиротворен, ибо иначе он мог бы стать помехой. Объект, правда, не противник, 
но если он чувствителен, то ему дают почувствовать известное отстранение, а 
может быть, даже и не придают никакой цены.
   Объект всегда подлежит некоторому пренебрежению, или же, в худших случаях, 
он окружается ненужными мерами предосторожности. Таким образом, этот тип охотно