исчезает за облаком недоразумений, которое становится тем более густым, чем 
больше он, компенсируя, старается с помощью своих неполноценных функций надеть 
маску некоторой общительности, которая, однако, нередко стоит в самом резком 
контрасте с его действительным существом. Если он уже при построении своего 
идейного мира не страшится даже самых смелых дерзаний и не воздерживается от 
мышления какой бы то ни было мысли — ввиду того, что она опасна, революционна, 
еретична и оскорбляет чувство, — то все же его охватывает величайшая робость, 
как только его дерзанию приходится стать внешней действительностью. Это 
противно его натуре. Если он даже и выпускает свои мысли в свет, то он не 
вводит их, как заботливая мать своих детей, а подкидывает их и, самое большее, 
сердится, если они не прокладывают себе дорогу самостоятельно. В этом ему 
приходит на помощь или его в большинстве случаев огромный недостаток 
практической способности, или его отвращение к какой бы то ни было рекламе. 
Если его продукт кажется ему субъективно верным и истинным, то он и должен быть 
верным, а другим остается просто преклониться пред этой истиной. Он вряд ли 
предпримет шаги, чтобы склонить кого-либо на свою сторону, особенно кого-нибудь,
 кто имеет влияние. А если он это делает, то в большинстве случаев он делает 
это так неумело, что достигает противоположных своему намерению результатов. С 
конкурентами в своей отрасли он обыкновенно терпит неудачу, ибо совсем не умеет 
приобретать их благосклонность; обычно он даже дает им понять, насколько они 
лишние для него. В преследовании своих идей он по большей части бывает упорен, 
упрям и не поддается воздействию. Странным контрастом тому является его 
внушаемость со стороны личных влияний. Стоит такому типу признать видимую 
неопасность какого-нибудь объекта, и он становится крайне доступным именно для 
менее ценных элементов. Они овладевают им со стороны бессознательного. Он 
позволяет грубо обращаться с собой и самым гнусным образом эксплуатировать себя,
 если только ему не мешают преследовать свои идеи. Он не видит, когда его 
грабят с тыла и вредят ему в практическом отношении, потому что его отношение к 
объекту является для него второстепенным, а объективная оценка его продукта 
остается у него бессознательной. Так как он додумывает свои проблемы по 
возможности до конца, то он осложняет их и поэтому остается в плену у 
всевозможных сомнений. Насколько ему ясна внутренняя структура его мыслей, 
настолько же ему неясно, куда и как они могут быть приспособлены к 
действительному миру. Он лишь с трудом может допустить, что вещи, ясные для 
него, могут быть неясными для других. Его стиль обыкновенно обременен 
всевозможными добавлениями, ограничениями, предосторожностями, сомнениями, 
проистекающими из его умственной осторожности. Работа у него идет с трудом.
   Он или молчалив, или наталкивается на людей, которые его не понимают; таким 
путем он собирает доказательства непроходимой глупости людей. Если же его 
случайно однажды поймут, тогда он впадает в легковерную переоценку. Он легко 
становится жертвой честолюбивых женщин, умеющих эксплуатировать его критическую 
беспомощность по отношению к объекту, — или же из него развивается 
холостяк-мизантроп с сердцем ребенка. Часто и его внешняя повадка бывает 
неловкой, например педантически заботливой, как бы не обратить на себя 
чрезмерного внимания, или же необычайно беспечной, детски-наивной. В сфере 
своих специальных работ он вызывает самое резкое противоречие, с которым он не 
умеет ничего сделать, если только он не позволит своему примитивному аффекту 
вовлечь себя в полемику, столь же едкую, сколь и бесплодную. В более широком 
кругу его считают бесцеремонным и самовластным. Чем ближе его узнают, тем 
благоприятнее становится суждение о нем, и ближайшие к нему умеют в высшей 
степени ценить его интимность. Стоящим дальше он кажется щетинистым, 
неприступным и надменным, нередко также озлобленным — вследствие его 
неблагоприятных для общества предрассудков. В качестве педагога он не имеет 
большого влияния, так как он не знает ментальности своих учеников. Да и 
преподавание, в сущности говоря, совершенно не интересует его — разве только 
если оно станет для него случайно теоретической проблемой. Он плохой 
преподаватель, потому что во время преподавания он размышляет о материале 
преподавания и не довольствуется изложением его.
   С усилением его типа убеждения его становятся все более косными и негибкими. 
Чужие влияния исключаются. С одной стороны, лично он становится несимпатичнее 
для тех, кто стоит дальше, с другой стороны, он становится зависимее от близких.
 Его речь становится более личной, более неестественной, его идеи углубляются, 
но в имеющемся еще материале не находят больше достаточного выражения. 
Недостаток возмещается эмотивностью и чувствительностью. Чужое влияние, которое 
он извне резко отклоняет, нападает на него изнутри, со стороны бессознательного,
 и он принуждает собирать доказательства против него, и притом против вещей, 
которые посторонним кажутся совершенно излишними. Так как вследствие недостатка 
отношения к объекту его сознание субъективируется, то ему кажется наиболее 
важным то, что втайне больше всего касается его личности. И он начинает 
смешивать свою субъективную истину со своей личностью. Правда, он лично ни на 
кого не будет производить давления в пользу своих убеждений, но он ядовито и 
лично набросится на всякую, даже самую справедливую, критику. Этим он 
постепенно и во всех отношениях изолирует себя. Его первоначально 
оплодотворяющие идеи становятся разрушительными, ибо они отравлены осадком 
горечи. По мере внешнего изолирования в нем растет борьба с бессознательными 
влияниями, которые понемногу начинают парализовать его. Повышенная склонность к 
уединению должна защитить его от бессознательных воздействий, однако она 
обыкновенно еще глубже уводит его в конфликт, который внутренне изнуряет его.
   Мышление интровертного типа направлено позитивно и синтетично к развитию 
идей, которые все более приближаются к вечной значимости исконных образов. Но