Иоанновых Посланий; тем не менее, этот закон безошибочно указал ему на 
предстоящую энантиодромию. В результате он писал так, будто бы знал о 
внутренней необходимости такого рода трансформации, хотя мы можем быть уверены, 
что мысль о ней представлялась ему божественным откровением. В реальности, 
всякое усиление дифференциации образа Христа влечет за собой соответствующую 
акцентуацию бессознательного дополнения к нему, тем самым увеличивая 
напряженность между верхом и низом.
   Эти утверждения мы делаем, оставаясь целиком внутри сферы христианской 
психологии и символики. Никто, однако, еще не учел фактор фатальной 
предрасположенности, заключенной в самой христианской позиции и неизбежно 
ведущей к инверсии ее духа - не по неясной случайности, но в согласии с 
психологическим законом. Идеал духовности, стремящейся достичь высот, обречен 
на то, чтобы вступить в противоборство с материалистическим, привязанным к 
земле стремлением покорить материю и овладеть миром. Перемена в этом 
направлении стала заметной в эпоху Ренессанса. Данное слово означает 
"возрождение" и указывает на возобновление античного духа. Сегодня мы знаем, 
что дух этот служил главным образом маскировкой; не столько возрождался дух 
античности, сколько дух средневекового христианства претерпевал странные 
языческие трансформации, заменяя небесную цель земной, а вертикаль готического 
стиля - горизонтальной перспективой (включая путешествия в поисках открытий, а 
также эксплуатацию мира и природы). Последующее развитие, вызвавшее к жизни 
Просвещение и Французскую революцию, на сегодня создало во всем мире ситуацию, 
которую можно назвать разве что "антихристианской", в смысле, подтверждающем 
раннехристианское предвосхищение "конца времен".
    Как будто бы до того скрытые противоположности с приходом Христа стали 
явными, или же маятник, резко качнувшийся в одну сторону, теперь совершает 
дополнительное движение в противоположном направлении. Говорят, ни одно дерево 
не сможет дорасти до рая, если его корни не достигнут ада. Двузначность 
движения заложена в природе маятника. Христос не запятнан пороком, но в самом 
начале он встречается с Сатаной, Врагом, представляющим противоположный полюс 
огромной напряженности, предвещаемый приходом Христа, внутри мировой психе, 
сигнализируемой приходом Христа. Сатана есть "misterium iniquitatis" (Тайна 
несправедливости (лат.) - Прим. пер.), сопровождающий "sol institiae" (Солнце 
справедливости (лат.) - Прим. пер.), так же неразлучно, как тень сопутствует 
свету на всех его путях; поэтому Эбиониты26 и Эвхиты27 считали, что один брат 
остается верным другому брату. Оба они борются за царство: один - за царствие 
небесное, второй - за "principatus huius mundi" (Главенство в мире сем (лат.) - 
Прим. пер.). Мы слышим высказывания о "тысячелетнем" царстве и "приходе 
Антихриста", звучащие так, будто бы двое братьев поделили между собой миры и 
эпохи. Таким образом, встреча с Сатаной была не просто делом случая: она - 
необходимое звено в цепи.
   Как мы должны помнить богов античности, чтобы оценить психологическую 
значимость архетипа анимы/анимуса, так и Христос для нас - ближайшая аналогия 
самости и ее значения. Естественно, речь идет не об искусственно созданной или 
произвольно полагаемой коллективной ценности, но о чем-то действенном и 
присутствующем per se, заставляющем ощутить свою действенность, независимо от 
осознания ее субъектом. И все же, хотя атрибуты Христа (единосущность с Отцом, 
совечность ему и сыновние с ним отношения, непорочное зачатие, распятие, Агнец, 
приносимый в жертву меж двух крайностей, Единое, разделившееся на многое, и т.п.
) делают его несомненным воплощением самости, под психологическим углом зрения 
он выглядит соответствующим только половине архетипа. Вторая половина 
проявляется в Антихристе. Последний - точно такая же манифестация самости, за 
исключением того, что в нем собран ее темный аспект. Оба представляют собой 
христианские символы с тем же значением, что у образа Спасителя, распятого 
между двумя разбойниками. Этот великий символ сообщает нам, что прогрессирующее 
развитие и дифференциация сознания ведет ко все более угрожающему осознанию 
конфликта и предполагает не более и не менее чем распятие эго, его мучительно 
взвешенное положение между непримиримыми крайностями28. Естественно, не может 
быть и речи о полном устранении эго, ибо тогда был бы разрушен фокус сознания, 
и результатом стала бы полная бессознательность. Относительное упразднение эго 
затрагивает лишь те высшие, экстремальные решения, с необходимостью принятия 
которых мы сталкивается в ситуациях неразрешимых конфликтов долга. Другими 
словами, это означает, что в подобных случаях эго оказывается в роли 
страдающего наблюдателя, ничего не решающего, но вынужденного безусловно 
капитулировать и подчиняться решению. Последнее слово остается за "гением" 
человека, высшей и более широкой его частью, пределы коей никому не ведомы. 
Поэтому полезно будет тщательно рассмотреть психологические аспекты процесса 
индивидуации в свете христианской традиции, способной описать его с точностью и 
выразительностью, далеко превосходящей наши слабые попытки, -пусть даже 
христианский образ самости - Христос - лишен ее неотъемлемой тени.
   Причина такого положения, как уже указывалось, заключается в доктрине 
"Summum Вопит". Ириней, опровергая гностиков, справедливо замечает, что из 
действия "света их Отца" приходится делать исключение, поскольку этот свет 
"неспособен просветить и наполнить собой даже то, что внутри него",29 то есть 
тень и пустоту. Ему казалось зазорным, если не клеветническим, предположить, 
что внутри плеромы света может быть "темная и бесформенная пустота". Для 
христианина ни Бог, ни Христос не могут быть парадоксом; они должны обладать 
единым значением. Так остается вплоть до наших дней. Как тогда, так (за 
немногими похвальными исключениями) и сейчас мало кому известно, что 
самонадеянный спекулятивный интеллект подвигнул еще древних на философское