никто не знает.  Роковое  влияние  такой  асимметрии  потоков  эмпирического
знания ощущается уже давно.
   Литература осознает эту ситуацию  по-своему:  обычная,  нефантастическая,
показывает, как изгоняемая из реальной  жизни  романтика  чувства  вынуждена
прятаться (например, в микроповестях Дж. Кабаниса) или замыкаться  в  коконе
извращений, как это происходит у Набокова. Фантастика - пугает и смешит  нас
картинами "тотально регламентированного секса". Но  это  уж  -  традиционная
обязанность литературы. Жаль только, что "сайнс фикшн" нечасто обращается  к
реалистическому познанию процессов и явлений. В основном в ней,  особенно  в
классических  произведениях,   царствует   футурологическое   викторианство,
которое лишь  заменяет  архаичные  фиговые  листки  транзисторным  cache-sex
(гульфиком - фр.).
   Мы уже убедились, что секс -  это  стрелка  сейсмографа,  регистрирующего
потрясения от столкновений цивилизации  с  культурой,  т.е.  прагматического
технократизма  со  стихийно  противостоящими  ему   силами.   Но   вторжение
эмпирического  начала  в  сферу   секса   не   сможет   ограничиваться   тем
манипулированием, о котором хоть изредка, но говорит "сайнс фикшн".
   Ведь можно не просто манипулировать сексом, который дан нам биологически:
можно  вообще  видоизменить  его  самым  радикальным  образом,  преобразовав
смелыми  операциями  саму  психическую  и   физическую   природу   человека.
Противозачаточные средства и эктогенез могут оказаться лишь первыми  робкими
шагами далеко идущей автоэволюции. Фантастика об этом молчит.
   ...К. Уилсон,  enfant  terrible  (сорванец,  хулиган  -  фр.)  английской
литературы,  утверждает,  что  сам  факт  вторжения  в   сферу   интимнейшей
приватности другого человека для секса жизненно важен. Секс - это  временное
отступление от нормальной замкнутости в  собственной  приватности.  В  норме
желание объединяет партнеров в общем согласии на подобное отступление  Норма
может быть нарушена при одном из двух отклонений: либо принуждение партнера,
и тогда перед нами садизм, либо самонасилие - проявление мазохизма. Но лично
мне   такое   понимание   не   представляется   чем-то   извечно   заданным,
безотносительным  к  характеру  культуры  Представление  о  приватности  как
центральной ценности личности производно по  отношению  к  общей  траектории
эволюции культуры. Чтобы понимаемая таким образом приватность стала  ведущей
ценностью, нужно было сперва узнать, что все люди рождаются свободными  и  в
силу этого наделены равными правами. С другой стороны,  если  бы  культурные
нормы низвели  сексуальную  услугу  до  уровня  ничтожной  мелочи,  лишенной
всякого значения, - ее трудно было бы считать  ярчайшей  из  возможных  форм
вторжения в чужую телесность.
   Загвоздка  в  том,  что  мы  не  знаем,  где  лежит  предел  пластичности
человеческой  природы,  возможности   изменения   ценностных   установок   и
начинается абсолютный диктат анатомии и физиологии. Все это я  к  тому,  что
сформулировать какие-либо разумные эмпирические  гипотезы  о  "транслокации"
половых органов  или  о  возможностях  "заново  спроектировать"  генитальный
аппарат мы просто не способны. И дело не в бессмысленности всяких там  "если
бы", касающихся заведомо невозможного (ведь когданибудь эти начинания  могут
оказаться осуществимыми), а в том, что  последствия  осуществления  подобных
гипотез для нас абсолютно непредсказуемы. Вот где  простор  для  воображения
фантастов! Но - любопытная вещь! - если когда-нибудь они  и  приближались  к
этой проблеме, то лишь в платоновскомифологическом ключе, создавая сказки  о
мирах, где можно понести от страстного взгляда, от лунного луча, от золотого
дождя, пролившегося на Данаю...
   До тех Пор, пока речь идет об универсальном воплощении принятых культурой
идеалов красоты и здоровья, либо  о  физическом  и  духовном  "подтягивании"
всего нашего рода к единому образцу - например, образцу Аполлона и Афродиты,
программа  антропологической  инженерии  как  сознательного   проектирования
анатомии и физиологии человека  не  вызывает  особых  возражений.  В  худшем
случае мы рискуем услышать опасения, что если все вдруг станут  прекрасными,
прекрасным не будет никто или что-нибудь в том же  роде.  Но  на  это  легко
возразить, что если бы все стали богатыми, исчезло бы и само богатство,  ибо
оно может существовать только как противоположность бедности. Поскольку быть
сильным, красивым,  здоровым  каждому  предпочтительнее,  чем  быть  слабым,
безобразным, больным, - такого рода программа может быть проведена  в  жизнь
без бури протестов. Думаю, что и оптимизация отдельных  подсистем  организма
прошла бы достаточно гладко. Орган, сочетающий возможности легкого и  жабер,
выглядит привлекательнее такого, который,  как  легкие,  жестко  привязан  к
одной лишь воздушной среде.  Орган,  который,  заменив  сердце,  улучшил  бы
кровообращение и обезопасил нас от  многих  заболеваний  и  страданий,  тоже
можно было бы приветствовать. Но уже реализация эктогенеза сразу ставит  нас
перед  неимоверно  трудными  дилеммами.  Расстаться  с  эндогенезом   можно:
неопровержимых аргументов против эктогенеза нет. За  всеми  нынешними  стоит
лишь безотчетный страх перед чем-то, что  может  перевернуть  все  бытование
человека. Но мы уже давно поступились принципом неприкосновенности наследия,
завещанного нам эволюцией.  Когда-то  во  имя  этой  неприкосновенности  уже
боролись против обезболивающих  средств,  против  облегчения  родов,  против
исследований  человеческого  тела  -  и  все  эти  позиции  давно  сданы  их
защитниками.  Сегодня  нам  еще  кажутся  убедительными  другие   аргументы,
восходящие к "Прекрасному новому миру" Хаксли. Но Хаксли лишь  показал,  как
можно страшно злоупотребить  приемами  эктогенеза,  -  ничего  больше.  Если
следовать этой логике, то и бриться, пожалуй, не стоит: ведь  бритвой  можно
кому-то перерезать горло. Между развитием эмбриона в искусственной  матке  и