на установках нашей культуры, поскольку именно под ее  сенью  сформировалась
эта двойная пирамида ценностей. Именно в  этой  системе  взаимоотносительных
ценностей   картина    пляшущих    покойников    выглядит    чем-то    вроде
религиозно-метафизической порнографии, как картина  совокупляющейся  пары  -
порнографией  сексуальной.  Оговоримся,  что,   уподобляя   в   определенных
отношениях эти две ценностные иерархии, мы отнюдь не утверждаем, что одну из
них  можно  свести  к  другой;  топологические  подобия  -  лишь  отражение,
проявление действия высших психических механизмов, чьи интегрирующие функции
рассматриваются как высшие по  отношению  к  функциям  анализа,  расчленения
действительности.
   Если упырей и  демонов  мы  называем  вырожденной  формой  метафизической
картины мира, а сексуальные мании - вырожденной формой "картины" эротических
отношений - эту аналогию отнюдь не следует понимать  как  нечто  извечное  и
универсальное. Осмысленна она лишь в рамках нашей культуры.
   Для литературного текста секс - это  мина,  способная  взорвать  его  как
произведение искусства, т.е. как объект, ценный сам по себе,  а  не  потому,
что способен замещать какой-то другой. Для эротомана учебник сексологии - то
же, что поваренная книга для умирающего  от  голода:  как  голодающий  будет
облизываться на описаниях пиров, оставаясь глух к литературным достоинствам,
так  же  будет  расщепляться  художественный  текст  в  сознании  эротомана.
Подобные аберрации чтения легче всего предотвратить, начисто изгнав секс  из
литературы. Но для самой литературы это было бы тяжелейшим  увечьем:  взгляд
на человека, очищенный от феномена пола, может быть лишь частичным, а значит
-   искаженным.   Исторически   сложившиеся   нормы    социальной    цензуры
способствовали тому, что табу на описания сексуальной практики сохраняются и
по сей день. Строгость этих табу в разных странах различна, хотя тенденция к
смягчению запретов преобладает везде. Но терпимость эта  нигде  не  достигла
того  уровня,  который  характерен  для  описания   различных   преступлений
невротического характера: убийств и т.п. Это вызывает  много  нареканий,  но
остается несомненным и весьма устойчивым фактом. Видимо,  для  общественного
сознания описание убийства не выглядит столь безнравственным,  как  описание
соития: так распорядились моральные кодексы, на которых мы воспитуемся целое
тысячелетие. Воспитание имеет и обратную силу: в школьных курсах сведения  о
древних культурах  малоазиатского  и  средиземноморского  круга,  к  которым
восходит и наша собственная, наиболее смазаны и невнятны в той их части, где
отличия этих культур  от  нашей  проистекают  из  специфической  эротической
аксиологии, греховной с точки зрения христианства.
   Сексуальное поведение задано биологически, но оно - и атом  общественного
действия: ведь тот, кто практикует его в одиночку, ставит  себя  за  пределы
нормы. В акте должны  участвовать  двое,  а  культура  начинается  там,  где
кончается изолированность индивида, и уже по одному этому половой акт - атом
социальности. Множество культур, например, восточных, глубоко  интегрировали
всю сферу пола, наделили ее  особой  культурной  ценностью,  сакральной  или
светской. Однако в нашей культуре такого никогда не было.  Не  знала  она  и
упорядоченных  кодексов  ритуализированного  полового  поведения,   подобных
индийской Кама Сутре - сексологические исследования и руководства не в счет,
они - продукт не  культуры,  а  чисто  эмпирического  подхода.  Эмпирические
рекомендации  просто  указывают,   что   можно   делать,   чтобы   извлекать
максимальное наслаждение без вреда для себя или партнера; характер их  чисто
инструментальный,  и  пособие  для  супругов  -  это   обычная   техническая
инструкция по обслуживанию тел, не отличающаяся от технической инструкции по
обслуживанию автомобиля. Рациональная санкция, которую дарует физиология или
патология, - совсем  не  то,  что  санкция  культурная,  которая  одна  лишь
способна быть конечной инстанцией, самодостаточной и самое себя объясняющей.
Не нужно ведь ни к кому и ни к чему апеллировать, чтобы оправдать тот  факт,
что мы едим, сидя за столом, а не  на  полу,  что,  здороваясь,  протягиваем
правую руку, а не левую.
   В полном соответствии с общей иерархией явлений, заданной  христианством,
секс, не санкционированный супружеством, был в нашей культуре грехом. Но и в
рамках допускаемых  супружеских  отношений  навязывался  некий  "сексуальный
минимум": метафизические  требования  предписывали  практиковать  секс  лишь
"целевым назначением"  -  для  продолжения  рода.  Искать  наслаждения  было
недопустимо - его в лучшем случае терпели как  неизбежный  побочный  эффект.
Отсюда пошли и извращения биологической нормы под действием нормы культурной
- в тех случаях, когда эти нормы могли вступать в  конфликт.  Как  известно,
культурная традиция - в разных кругах по-разному, - третировала человеческое
тело, и еще в XIX веке у пуритан  или  в  викторианской  Англии  сексуальная
холодность считалась нормой для женщины, а переживание оргазма - чем-то  для
порядочной женщины неприличным. Я  убежден,  что  если  бы  теологи  властью
религиозного запрета могли покончить с оргазмом, - они непременно сделали бы
это. Ведь в оргазме виделся сатанинский соблазн. Конечно, сегодня  святейшая
теология отступает от подобного отношения к сексу,  но  это  уже  позднейшие
коррективы. Дионисийское отношение к жизни христианству чуждо и должно  быть
чуждым. Однако если мощно навязываемый  нравственный  кодекс,  подкрепляемый
культурными санкциями, вступает в конфликт  с  существенными  биологическими
потребностями,   -   предмет   конфликта   быстро   становится   средоточием
сопротивления,  принимающего  самые  многообразные  формы.  В  лоне   данной
культуры рождается иная, противостоящая ей контркультура. Но никогда она  не
принимает вид "голой биологии", открыто предъявляющей свои  требования.  Как
субкультурный анклав, она заимствует свои модели и образы  у  господствующей