мелки, и  поэтому  Купидон  всегда  готов  без  дальней  думы  принести  эти
индивидуумы в жертву. Ибо он относится к ним, как бессмертный к смертным,  и
его интересы относятся к их интересам, как бесконечное  к  конечному.  Итак,
Купидон в сознании того, что  он  ведает  заботы  гораздо  высшего  порядка,
нежели те, которые касаются  только  индивидуального  благополучия  и  горя,
отдается им с  возвышенной  невозмутимостью  -  в  шуме  войны,  в  сутолоке
практической жизни или в разгаре чумы, и они влекут его  даже  в  уединенные
кельи монастыря.
   Выше  мы  видели,  что  интенсивность  влюбленности   возрастает   с   ее
индивидуализацией: мы указали, что физические  свойства  обоих  индивидуумов
должны быть таковы, чтобы в целях возможно лучшего  восстановления  родового
типа один индивидуум служил вполне специфическим и совершенным  восполнением
другого и поэтому чувствовал вожделение исключительно к нему. В этом  случае
возникает уже серьезная страсть, которая именно потому, что она обращена  на
единственный объект и  только  на  него  один,  т.е.  действует  как  бы  по
специальному поручению рода, непосредственно и получает более возвышенный  и
благородный характер. Наоборот, обыкновенное  половое  влечение  пошло,  так
как,  чуждое  индивидуализации,  оно  направлено  на  всех  и  стремится   к
сохранению рода только в количественном отношении, без достаточного внимания
к его качеству. Индивидуализация же, а с нею и  интенсивность  влюбленности,
может  иногда  достигнуть  такой  высокой  степени,  что  если  ей  не  дают
удовлетворения, то все блага мира и даже самая жизнь теряют для  нас  всякую
цену. Она превращается тогда в желание,  которое  возрастает  до  совершенно
необычайной напряженности, ради  которого  мы  готовы  на  всякие  жертвы  и
которое, если нам бесповоротно  отказывают  в  его  осуществлении,  способно
довести до сумасшествия или  до  самоубийства.  В  основе  такой  чрезмерной
страсти, вероятно, лежат какие-то другие бессознательные побуждения,  помимо
указанных выше, для нас не столь очевидные. Мы должны поэтому допустить, что
здесь не только телесные организации, но и воля мужчины и интеллект  женщины
находятся между собою в каком-то специальном соответствии, в результате чего
только они именно, этот мужчина и  эта  женщина,  и  могут  породить  вполне
определенную  особь,   существование   которой   задумал   гений   рода   по
соображениям, коренящимся во внутренней сущности  вещей  и  потому  для  нас
недоступным. Или, говоря точнее: воля к жизни хочет здесь  объективироваться
в совершенно определенном индивидууме, который  может  произойти  только  от
этого отца и  от  этой  матери.  Это  метафизическое  вожделение  воли,  как
таковой, не  имеет  непосредственно  другой  сферы  действия  в  ряду  живых
существ, кроме как сердца будущих родителей, которые поэтому и  охватываются
любовным порывом и мнят, будто они только ради самих себя желают  того,  что
на самом деле пока имеет еще цель только чисто метафизическую, т.е.  лежащую
вне  сферы  реально   наличных   вещей.   Таким   образом,   вытекающее   из
первоисточника всех существ стремление будущего индивидуума,  который  здесь
выступает только как возможный, стремление этого индивидуума войти в бытие -
вот что в явлении представляется нам как высокая, всем другим пренебрегающая
страсть будущих родителей друг к другу; а на самом деле это  -  беспримерная
иллюзия, в силу которой влюбленный готов отдать все блага мира за то,  чтобы
совокупиться именно с этой женщиной, между тем как в действительности она не
даст ему ничего больше, чем всякая другая. А что все  дело  здесь  именно  в
совокуплении, вытекает из того, что даже эта высокая страсть, как  и  всякая
другая, гаснет в наслаждении, к великому изумлению ее участников. Она гаснет
и тогда, когда возможная бесплодность женщины (по Гуфеланду,  это  бывает  в
силу девятнадцати случайных  недостатков  телосложения)  разрушает  истинную
метафизическую цель полового общения, как рушится последняя  и  ежедневно  в
миллионах растаптываемых зародышей,  в  которых  стремится  к  бытию  то  же
метафизическое жизненное начало; в этой потере нет другого  утешения,  кроме
того, что воле к жизни открыта бесконечность пространства, времени, материи,
а следовательно - и неисчерпаемая возможность вернуться в бытие.
   По-видимому, Теофраст Парацельз, который не  обсуждал  этой  темы  и  был
очень далек от всего строя моих воззрений, все-таки напал, хотя и мимолетно,
на изложенную здесь мысль: дело в том, что в совершенно другом контексте и в
своей обычной беспорядочной манере он сделал  однажды  следующее  интересное
замечание:  "это  -  те,  которых  совокупил  Бог,  подобно   той,   которая
принадлежала Урии и Давиду; хотя это (так внушила тебе человеческая мысль) и
диаметрально противоречило  честному  и  законному  супружеству...  Но  ради
Соломона, который не мог родиться ни от кого другого, кроме как от  Вирсавии
в соединении с семенем Давида, Бог и сочетал его с нею,  хотя  и  стала  она
прелюбодейкой. ("О долгой жизни", I, 5). Тоска  любви,  которую  поэты  всех
времен неутомимо воспевали на разные и бесконечные лады и  которой  все-таки
не исчерпали, которая даже не под силу их изобразительной мощи;  эта  тоска,
которая  с  обладанием  определенной  женщиной  соединяет  представление   о
бесконечном блаженстве и невыразимую печаль соединяет с  мыслью,  что  такое
обладание недостижимо, - эта тоска и эта печаль  любви  не  могут  почерпать
своего содержания из потребностей какого-нибудь эфемерного индивидуума: нет,
это - вздохи гения рода, который видит, что здесь ему  суждено  обрести  или
потерять незаменимое средство для своих целей, и потому он  глубоко  стонет.
Только  род  имеет  бесконечную  жизнь,  и  поэтому  только  он  способен  к
бесконечным желаниям, к бесконечному удовлетворению и к бесконечным скорбям.
Между тем здесь, в  любви,  все  это  заключено  в  тесную  грудь  смертного
существа: что же удивительного, если эта грудь иногда готова  разорваться  и
не может найти выражения  для  переполняющих  ее  предчувствий  бесконечного