мому, пища и кров – 
далеко не достаточные условия для нормального развития, даже у обезьян. 
2. Принятые ныне биологические критерии инстинкта оказываются почти 
бесполезными, когда мы приступаем к рассмотрению человеческих инстинктов, и не 
только из-за того, что мы имеем в своем распоряжении недостаточно эмпирических 
данных, но и потому, что сами эти критерии вызывают сомнения. Советую 
обратиться к работам Хоуэлла (201, 202), которые открывают новую возможность 
для преодоления этой трудности. 
Как уже говорилось выше, серьезной ошибкой ранних инстинктивистов было слишком 
пристальное внимание к животному происхождению человека и недооценка глубинных 
отличий, отделяющих человека от животного мира. Теперь мы в состоянии выявить в 
работах инстинктивистов одну характерную тенденцию, которая еще совсем недавно 
казалась всем естественной и бесспорной. Я говорю о тенденции 
универсально-биологического определения инстинкта, о стремлении создать такое 
определение, которое охватывало бы все инстинкты у всех животных. В 
соответствии с подобной предпосылкой, если ученый не находил у животных аналога 
какого-либо импульса или побуждения, обнаруженного у человека, то он относил 
такой импульс ipso facto к разряду неинстинктивных. Разумеется, всякий импульс, 
всякая потребность, проявляющиеся как у человека, так и у животных, например, 
потребность в пище, в кислороде, могут быть отнесены к разряду инстинктивных в 
силу своей универсальности. Но это, однако, не опровергает возможности 
существования специфических инстинктоидных импульсов и потребностей, присущих 
только человеку, таких, например, как потребность в любви, которая не 
свойственна ни одному из представителей животного мира, кроме шимпанзе и 
человека. Почтовые голуби, черви, кошки – каждый вид имеет свои уникальные 
инстинкты. Почему же мы отказываем в такой возможности человеку? 
Принято считать, что по мере восхождения по филогенетической шкале от низших 
видов к высшим, инстинкты один за другим исчезают и их место занимают 
приспособительные реакции, основанные на возросшей способности к обучению, 
мышлению и коммуникации. Если определять инстинкт, опираясь на наблюдения за 
низшими животными, если рассматривать его как сложную совокупность, образуемую 
врожденным позывом, способностью к восприятию этого позыва, инструментальным 
поведением, инструментальными навыками и наличием объекта-цели (а возможно, и 
аффективным аккомпанементом – если, конечно, нам удастся разработать 
мало-мальски объективную технику его регистрации), то подобная точка зрения 
будет вполне обоснована. При таком определении инстинкта мы обнаружим, что у 
белых крыс со всей отчетливостью проявляются половой, материнский и пищевой 
инстинкты (в числе других), тогда как у обезьян в чистом виде обнаруживается 
один лишь материнский инстинкт. Пищевой инстинкт у них модифицирован, а от 
полового инстинкта остался только инстинктивный позыв. Обезьяна вынуждена 
учиться выбору сексуального партнера и эффективному исполнению полового акта 
(304). У человека не обнаруживается уже ни одного из этих (и других) инстинктов.
 Он сохранил лишь сексуальный и пищевой позывы и, возможно, материнский позыв 
(263), но очень слабо выраженный, а инструментальное поведение, навыки, 
селективность восприятия и объект-цель приобретаются им только в процессе 
научения (главным образом посредством канализирования потребностей). Человек не 
обладает инстинктами, у него обнаруживаются только рудиментарные остатки или 
следы инстинктов. 
3. Особую важность имеет культуральный критерий инстинкта, суть которого 
сводится к вопросу: "Является ли данная конкретная реакция независимой от 
культуры?", но, к сожалению, наше знание о нем пока не подкреплено однозначными 
эмпирическими данными. Лично я, например, склонен считать, что данные 
экспериментов в целом подтверждают мою теорию или, по меньшей мере, не 
противоречат ей. Однако справедливости ради следует отметить, что другие 
исследователи, анализируя эти же данные, могут прийти к совершенно иным выводам.
 
Поскольку мой полевой опыт ограничивается весьма непродолжительным пребыванием 
в одной из индейских резерваций, а проблема, которую мы пытаемся поднять, 
требует скорее этнологических, нежели психологических, исследований, то я не 
буду углубляться в нее. 
4. Выше я уже пытался привести аргументы в защиту своей точки зрения о том, что 
базовые потребности по природе своей инстинктоидны. Фрустрация базовых 
потребностей приводит к психопатологии, с этим соглашаются все клиницисты. 
(Другое дело – невротические потребности, привычки, зависимости, потребность в 
знакомом, инструментальные потребности; их фрустрация не вызывает патологии.) 
То же самое можно сказать, но в очень узком, специфическом смысле, о 
потребности в завершении, потребности в стимуляции и потребности в 
самовыражении, самоосуществлению. (По крайней мере, этот ряд потребностей можно 
дифференцировать на операциональной или прагматической основе; необходимость 
такой дифференциации продиктована многими соображениями, как теоретического, 
так и практического характера.) 
Если все ценности созданы и насаждаются обществом, культурой, то почему 
попрание одних ценностей приводит к психопатологии, а попрание других – нет? Мы 
научаемся есть три раза в день, пользоваться вилкой и ножом, правильно сидеть 
за столом, говорить "спасибо" после еды. Мы выходим на улицу одетыми и обутыми, 
спим на чистом белье, изъясняемся не жестами и ужимками, а словами. Мы едим 
говядину и свинину, но не едим кошек или собак. Мы умываемся, принимаем душ, 
стремимся получить хорошую оценку на экзамене, стремимся к тому, чтобы 
зарабатывать много денег. Однако фрустрация любой из этих привычек, как правило,
 не становится источником непреодолимого страдания, а иногда может даже пойти 
на пользу человеку. В определенных ситуациях, например, в условиях 
туристического похода, мы с удовольствием и облегчением отказываемся от них, 
осознавая их внешний характер. Но человек не м