бой. 

Если мы примем эту концепцию, то в корне изменится и наше отношение к научению, 
возможно даже, что мы откажемся от самого понятия "научение", которое 
непристойно сближает процессы воспитания и дрессировки. Каждый шаг, 
приближающий нас к согласию с нашей наследственностью, с нашими инстинктоидными 
потребностями, будет означать признание необходимости удовлетворения этих 
потребностей, будет снижать вероятность фрустрации. 
Ребенок в меру депривированный, то есть еще не до конца окультуренный, еще не 
расставшийся со своим здоровым животным началом, без устали стремится к 
восхищению, безопасности, автономии и любви, и делает это, конечно же, 
по-своему, по-детски. Чем мы встречаем его усилия? Умудренный опытом взрослый 
человек, как правило, реагирует на детские выходки словами: "Да он рисуется!" 
или: "Он просто хочет привлечь к себе внимание!", и эти слова, этот диагноз 
автоматически означают отказ во внимании и участии, повеление не давать ребенку 
того, чего он ищет, не замечать его, не восхищаться им, не аплодировать ему. 
Однако, если мы научимся считаться с этими детскими призывами к любви, 
восхищению и обожанию, если мы научимся относиться к этим мольбам как к 
законным требованиям, как к проявлениям естественного права человека, если мы 
будем реагировать на них с тем же участием, с каким относимся к его жалобам на 
голод, жажду, боль или холод, то мы перестанем обрекать его на фрустрацию, 
станем для него источником удовлетворения этих потребностей. Такой 
воспитательный режим повлечет за собой одно-единственное, но очень важное 
последствие – отношения между родителем и ребенком станут более естественными, 
спонтанными, веселыми, в них будет больше приязни и любви. 
Не подумайте, что я ратую за тотальную, абсолютную вседозволенность. Прессинг 
инкультурации, то есть воспитания, дисциплины, формирования социальных навыков, 
подготовки к будущей взрослой жизни, осознания потребностей и желаний других 
людей, в какой-то степени, разумеется, необходим, но процесс воспитания 
перестанет раздражать нас и ребенка только тогда, когда его будет окружать 
атмосфера приязни, любви и уважения друг к другу. И уж, конечно, не может быть 
и речи ни о каком потакании невротическим потребностям, дурным привычкам, 
наркотической зависимости, фиксациям, потребности в знакомом или любым другим 
неинстинктоидным потребностям. И наконец, нельзя забывать о том, что 
кратковременная фрустрация, жизненный опыт, даже трагедии и несчастья могут 
иметь благоприятные и целительные последствия.
КОНЦЕПЦИЯ ИНСТИНКТОИДНОСТИ БАЗОВЫХ ПОТРЕБНОСТЕЙ
Все вышеизложенные соображения позволяют мне выдвинуть гипотезу о том, что 
базовые потребности по своей природе (в определенном смысле и в определенной 
степени) конституциональны, или наследственны. Я прекрасно понимаю, что такого 
рода гипотеза сегодня не может быть подкреплена убедительной аргументацией хотя 
бы потому, что пока еще не разработаны соответствующие генетические и 
неврологические техники исследования потребностей. Если же мы попытаемся 
произвести анализ на другом уровне, например, на поведенческом, семейном, 
социальном, этнологическом, то наверняка получим такие результаты, которые вряд 
ли смогут послужить подтверждением нашей гипотезе, за исключением тех редких 
случаев, когда роль конституции, наследственности очевидна и несомненна. 
Здесь мы представим те немногие из имеющихся в нашем распоряжении эмпирических 
и теоретических данных, которые можно рассматривать как косвенное подтверждение 
данной гипотезы. Советую также обратиться к (298). 
1. Главной причиной, побудившей нас выдвинуть новую гипотезу, стало неприятие 
всех прежних теорий мотивации. Бихевиористы и приверженцы теории среды с 
позором изгнали теорию инстинктов из научного обихода, в результате чего 
поведение и мотивация оказались сведены к простому ассоциативному научению. 
Я не погрешу против справедливости, если скажу, что нынешняя психология 
совершенно не учитывает динамику внутренней жизни, игнорирует проблему 
ценностей и высших целей, проблемы базовых потребностей и их 
удовлетворения/фрустрации, а, следовательно, ничем не может обогатить концепцию 
здоровья, психопатологии и психотерапии. 
Для того, чтобы доказать этот тезис, нет нужды прибегать к пространным 
рассуждениям, достаточно сказать, что клинические психологи, психиатры, 
психоаналитики, психотерапевты, социальные работники почти не используют в 
своей работе теорию бихевиоризма. Они упрямо продолжают свой практический поиск,
 и в результате мы имеем обширную, но очень шаткую структуру клинических данных,
 ибо эта структура не имеет под собой крепкого фундамента теории. Клиницисты 
все же скорее практики, чем теоретики. Но если они пытаются опереться на 
какую-то теорию, то избирают некую неоформленную разновидность динамической 
теории, в которой фундаментальная роль отводится инстинктам, то есть некую 
осовремененную модификацию фрейдовской теории. 
Те из психологов, которые не работают в клинике, в большинстве своем признают 
инстинктоидную природу только за физиологическими позывами, такими как голод, 
жажда и др.; опираясь на пресловутый механизм обусловливания, они считают все 
остальные, более высокие потребности усвоенными, приобретенными. 
По их мнению, ребенок научается любить своих родителей только потому, что те 
кормят, купают и одевают его. Любовь, в такой интерпретации, становится 
побочным продукт удовлетворения физиологической потребности, предметом некоего 
бартерного соглашения, объектом купли-продажи. 
Мне не приходилось слышать ни об одном эксперименте, который подтвердил бы 
обоснованность такой точки зрения на потребности в любви, в безопасности, в 
принадлежности, в уважении, в понимании и т.д.; она принимается априорно, как 
данность, не требующая доказательств. Ее живучесть я могу объяснить только тем, 
что никто до сих пор не удосужился проверить ее справедливость. 
Впроч