ловека, как экзогенно-авторитарно-социалистический, или 
экзогенно-социал-демократический, или 
экзогенно-демократически-капиталистический и т.д. 
В любом случае, если мы сочтем, что антагонизм между человеком и обществом, 
между личным и общественным интересом закономерен, неизбежен и непреодолим, то 
это будет уход от решения проблемы, неправомерная попытка игнорировать само ее 
существование. Единственным разумным оправданием такой точки зрения можно 
счесть тот факт, что в больном обществе и в больном организме этот антагонизм 
действительно имеет место. Но даже в этом случае он не неизбежен, как это 
блестяще доказала Рут Бенедикт (40, 291, 312). А в хорошем обществе, по крайней 
мере в тех обществах, которые описала Бенедикт, этот антагонизм невозможен. При 
нормальных, здоровых социальных условиях личный и общественный интерес ни в 
коем случае не противоречат один другому, напротив, они совпадают друг с другом,
 синергичны друг другу. Причина живучести этого ложного представления о 
дихотомичности личного и общественного заключается только в том, что предметом 
нашего изучения до сих пор были в основном больные люди и люди, живущие в 
плохих социальных условиях. Естественно, что у таких людей, у людей, живущих в 
таких условиях, мы неизбежно обнаруживаем противоречие между личными и 
общественными интересами, и беда наша в том, что мы трактуем его как 
естественное, как биологически запрограммированное. 
11. Одним из недостатков теории инстинктов, как и большинства других теорий 
мотивации, была ее неспособность обнаружить динамическую взаимосвязь и 
иерархическую систему, объединяющую человеческие инстинкты, или инстинктивные 
импульсы. До тех пор, пока мы будем рассматривать импульсы как самостоятельные, 
независимые друг от друга образования, мы не сможем приблизиться к решению 
множества насущных проблем, будем постоянно вращаться в заколдованном кругу 
псевдопроблем. В частности, такой подход не позволяет нам отнестись к 
мотивационной жизни человека как к целостному, унитарному явлению, обрекает нас 
на составление всевозможных списков и перечней мотивов. Наш же подход вооружает 
исследователя принципом ценностного выбора, единственно надежным принципом, 
позволяющим рассматривать одну потребность как более высокую по сравнению с 
другой или как более важную или даже более базовую по отношению к другой. 
Атомистический подход к мотивационной жизни, напротив, неизбежно провоцирует 
нас на рассуждения об инстинкте смерти, о стремлении к Нирване, к вечному покою,
 к гомеостазу, к равновесию, ибо единственное, на что способна потребность сама 
по себе, если ее рассматривать в отрыве от других потребностей, – это требовать 
своего удовлетворения, то есть собственного уничтожения. 
Но для нас совершенно очевидно, что, удовлетворив потребность, человек не 
обретает умиротворения и тем более счастья, потому что место утоленной 
потребности тут же занимает другая потребность, до поры не ощущавшаяся, слабая 
и забытая. Теперь она наконец-то может заявить о своих претензиях во весь голос.
 Нет конца человеческим желаниям. Бессмысленно мечтать об абсолютном, полном 
удовлетворении. 
12. От тезиса о низменности инстинкта недалеко до предположения о том, что 
самой богатой инстинктивной жизнью живут душевнобольные, невротики, преступники,
 слабоумные и отчаявшиеся люди. Это предположение закономерно вытекает из 
доктрины, согласно которой сознание, разум, совесть и мораль – явления внешние, 
наружные, показные, не свойственные человеческой природе, навязанные человеку в 
процессе "окультуривания", необходимые как сдерживающий фактор его глубинной 
природы, необходимые в том же смысле как необходимы кандалы закоренелому 
преступнику. В конце концов, в полном соответствии с этой ложной концепцией 
формулируется роль цивилизации и всех ее институтов – школы, церкви, суда и 
органов правопорядка, призванных ограничить низменную, разнузданную природу 
инстинктов. 
Эта ошибка настолько серьезна, настолько трагична, что мы можем поставить ее на 
одну доску с такими заблуждениями, как вера в богоизбранность верховной власти, 
как слепая убежденность в исключительной правоте той или иной религии, как 
отрицание эволюции и святая вера в то, что земля – это блин, лежащий на трех 
китах. Все прошлые и настоящие войны, все проявления расового антагонизма и 
религиозной нетерпимости, о которых нам сообщает пресса, имеют в своей основе 
ту или иную доктрину, религиозную или философскую, внушающую человеку неверие в 
себя и в других людей, уничижающую природу человека и его возможности. 
Любопытно, но подобного ошибочного взгляда на человеческую природу 
придерживаются не только инстинктивисты, но и их оппоненты. Все те оптимисты, 
которые уповают на лучшее будущее человека – средовики, гуманисты, унитарии, 
либералы, радикалы, – все с ужасом открещиваются от теории инстинктов, ошибочно 
полагая, что именно она обрекает человечество на иррациональность, войны, 
антагонизм и закон джунглей. 
Инстинктивисты, упорствуя в своем заблуждении, не желают отказываться от 
принципа роковой неизбежности. Большая часть из них давно утратила всякий 
оптимизм, хотя есть и такие, которые активно исповедуют пессимистический взгляд 
на будущее человечества. 
Здесь можно провести аналогию с алкоголизмом. Одни люди скатываются в эту 
бездну стремительно, другие – медленно и постепенно, но результат один и тот же.
 Неудивительно, что Фрейда часто ставят в один ряд с Гитлером, ибо их позиции 
во многом схожи, и нет ничего странного в том, что такие замечательные люди как 
Торндайк и Мак-Даугалл, руководствуясь логикой низменной инстинктивности, 
пришли к антидемократическим выводам гамильтоновского толка. 
А ведь на самом деле, достаточно лишь перестать считать инстинктоидные 
потребности заведомо низменными или дурными, достаточно согласиться хотя бы с 
тем, что они нейтральные или даже хорошие, и тут же сотни псевдопроблем, над 
решением которых мы безуспешно ломаем головы уже много лет, отпадут сами с