-  Может  быть, семь. Это было время великих войн  яки.
Мексиканские  солдаты  напали на нас неожиданно,  когда  моя
мать готовила пищу. Она была беспомощной женщиной. Они убили
ее  безо всякого повода. Не было никакой разницы в том,  что
она  умерла  так, и действительно нет, и, тем не менее,  для
меня  она есть. Я не могу сказать себе, почему, однако;  она
просто есть. Я думал, что они убили моего отца также, но это
было  не так. Он был ранен. Позже они посадили нас в  поезд,
подобно  скоту, и закрыли дверь. Несколько дней они  держали
нас  там  в  темноте, как животных. Они держали  нас  живыми
кусками пищи, которые они бросали время от времени в вагон.
     Мой  отец умер от ран в этом вагоне. Он стал бредить от
боли  и  лихорадки, и продолжал говорить мне, что  я  должен
выжить.  Он продолжал говорить мне это до самого  последнего
момента своей жизни.
     Люди  позаботились обо мне; они накормили меня;  старая
женщина  знахарка скрепила сломанные кости моей руки. И, как
ты видишь, я жив. Жизнь была ни хорошей, ни плохой для меня;
жизнь  была трудной. Жизнь трудна, и для ребенка она  иногда
сам ужас.
     Мы  очень долго молчали. Возможно, час прошел в  полной
тишине. У меня были очень спутанные чувства. Я был несколько
удручен,  но, однако, я не мог сказать, почему. Я  переживал
чувство  угрызения совести. Перед этим я хотел потакать дону
Хуану,  но он внезапно поменялся ролями к его прямой выгоде.
Это  было просто и выразительно и произвело во мне необычное
чувство.  Мысль  о ребенке, испытывающем боль,  всегда  была
повышенно чувствительным предметом для меня. В мгновение мои
чувства  проникновения  к дону Хуану открыли  путь  ощущению
отвращения  к себе. Я действительно принял, как будто  жизнь
дона  Хуана была просто клиническим случаем. Я был на  грани
вскрытия  моих заметок, когда дон Хуан ткнул меня пальцем  в
икру  ноги,  чтобы привлечь мое внимание. Он сказал, что  он
"видел"  свет  насилия  вокруг меня, и  поинтересовался,  не
собираюсь  ли  я  начать бить его.  Его  смех  восхитительно
прервался.  Он  сказал,  что  я  поддавался  вспышкам  наси-
льственного  поведения, но что, в действительности, я не был
плохим и что долгое время насилие было против меня самого.
     - Ты прав, дон Хуан, - сказал я.
     - Конечно, - сказал он, смеясь.
     Он  убедил  меня  рассказать о своем детстве.  Я  начал
рассказывать ему о своих годах страха и одиночества, увлекся
описанием того, что, я думал, было моей потрясающей борьбой,
чтобы  выжить  и  утвердить  свой  дух.  Он  рассмеялся  при
метафоре об "утверждении моего духа".
     Я  рассказывал долго. Он слушал с серьезным выражением.
Затем,  в  один момент его глаза "прижали" меня снова,  и  я
перестал  говорить.  После  секундной паузы он  сказал,  что
никто  никогда не унижал меня и что была причина того, что я
не был в действительности плохим.
     - Ты не потерпел поражения, все же, - сказал он.
     -  Он повторил утверждение четыре или пять раз, поэтому
я  почувствовал   необходимость   спросить   его,   что   он
подразумевал  под этим. Он объяснил, что потерпеть поражение
было  условием  жизни,  которое было  неизбежным.  Люди  или
побеждали, или терпели поражение, и, в зависимости от этого,
они  становились  преследователями  или  жертвами.  Эти  два
условия преобладали, пока человек не начинал  в и д е т ь ;
в и д е н и е    рассеивало  иллюзию победы,  поражения  или
страдания.  Он добавил, что я научусь  в и д е т ь ,   когда
я одержу победу над памятью униженного существа.
     Я  запротестовал,  что  я  не  был  и  никогда  не  был
победителем  в  чем-нибудь; и что моя жизнь  была,  пожалуй,
поражением.
     Он засмеялся и бросил свою шляпу на пол.
     - Если твоя жизнь является таким поражением, наступи на
мою шляпу, - вызвал он меня в шутку.
     Я  чистосердечно   доказывал   свое.   Дон   Хуан  стал
серьезным.  Его  глаза сузились до тонких щелок. Он  сказал,
что  я  думал,  что  моя жизнь была  поражением,  по  другим
причинам,  нежели  само   поражение.   Затем   он  быстро  и
совершенно  нео