,
нетерпеливое  желание,  приятное  отчаяние в  области  моего
солнечного сплетения. Я стал сознавать свою брюшную область.
Я  ощутил  там  жар.  Я  не мог  говорить  связно  больше  и
забормотал, затем я перестал говорить совсем.
     -  Возможно,  это  обещание, - сказал  дон  Хуан  после
долгой паузы.
     - Извините.
     - Обещание, которое ты дал однажды давным давно.
     - Какое обещание?
     -  Ты,  может быть, можешь сказать мне это. Ты  помнишь
это, нет?
     - Нет.
     -  Ты обещал что-то очень важное однажды. Я думал, что,
может быть, ты обещал охранять себя от  в и д е н и я .
     - Я не знаю, о чем ты говоришь.
     -  Я  говорю  об обещании, которое ты  дал!  Ты  должен
помнить его.
     -  Если  ты  знаешь, что было обещание,  почему  ты  не
скажешь мне, дон Хуан?
     - Нет. Не будет никакой пользы сказать тебе это.
     - Было ли это обещанием, которое я сделал себе?
     На  мгновение я подумал, что он, может быть,  ссылается
на мое решение оставить ученичество.
     -  Нет.  Это  что-то, что имело место  очень  давно,  -
сказал он.
     Я  засмеялся,  потому  что я был уверен, что  дон  Хуан
играет  со  мной какую-то игру. Я почувствовал  озорство.  У
меня  было ощущение приподнятого настроения при мысли, что я
могу  дурачить дона Хуана, который, как я был убежден,  знал
так  же  мало,  как  и я, о подозреваемом  обещании.  Я  был
уверен,  что он ловил рыбу в темноте и пытался  импровизиро-
вать. Мысль потакать ему доставляла мне удовольствие.
     - Было ли оно чем-то, что я обещал моему дедушке?
     -  Нет, - сказал он, и глаза его заблестели. - Также не
то, что ты обещал своей бабушке.
     Смешная  интонация, которую он придал слову  "бабушка",
заставила  меня  засмеяться. Я подумал, что дон Хуан  ставил
мне  ловушку,  но  я  хотел играть игру до  конца.  Я  начал
перечислять  всех  возможных  людей, кому я мог  бы  обещать
что-нибудь  очень  важное. О каждом он сказал нет. Затем  он
перевел разговор к моему детству.
     -  Почему  твое детство было печальным? - спросил он  с
серьезным выражением.
     Я  сказал ему, что мое детство в действительности  было
не печальным, но, может быть, немного трудным.
     - Каждое ощущение - это путь, - сказал он, посмотрев на
меня  снова. - я также был очень несчастлив и боязлив, когда
я  был  ребенком.  Трудно  быть  индейским  ребенком,  очень
трудно. Но память о том времени не имеет больше значения для
меня, раньше было трудно. Я перестал думать о трудности моей
жизни как раз перед тем, как я научился  в и д е т ь .
     - Я также не думаю о своем детстве, - сказал я.
     -  Тогда  почему это делает тебя печальным?  Почему  ты
хочешь плакать?
     -  Я  не  знаю. Возможно, когдя я думаю о себе,  как  о
ребенке,  я чувствую жалость к себе и ко всем близким людям.
Я чувствую себя беспомощным и печальным.
     Он  пристально  посмотрел  на меня, и снова  в  области
живота  я  отметил необычайное ощущение двух рук,  схимающих
его.  Я  отвел свои глаза, а затем быстро взглянул назад  на
него.  Он  смотрел в пространство мимо меня; его глаза  были
затуманены, без фокуса.
     -  Это было обещанием твоего детства, - сказал он после
короткого молчания.
     - Что я обещал?
     Он  не  отвечал.  Его глаза были  закрыты.  Я  невольно
улыбнулся;  я  знал, что он чувствовал свой путь в  темноте;
однако,  я несколько потерял свое первоначальное  стремление
шутить с ним.
     -  Я  был тощим ребенком, - продолжал он, - и я  всегда
боялся.
     - Таким же был я, - сказал я.
     -  То,  что  я помню больше всего, это ужас  и  печаль,
которые  я чувствовал, когда мексиканские солдаты убили  мою
мать,  -  сказал  он  тихо, как будто его  память  была  еще
мучительной.  - она была бедной и покорной индианкой.  Может
быть,  это  было лучше, что ее жизнь была кончена  тогда.  Я
хотел  быть  убитым  с ней, потому что я  был  ребенком.  Но
солдаты поймали и избили меня. Когда я бросился на тело моей
матери,  они ударили меня по рукам хлыстом и разбили пальцы.
Я  не чувствовал никакой боли, но я не мог хватать больше, а
затем они оттащили меня.
     Он  перестал говорить. Его глаза были еще закрыты, и  я
мог  обнаружить очень незаметное дрожание его губ.  Глубокая
печаль  начала  охватывать меня. Картины моего  собственного
детства нахлынули на меня.
     -  Сколько лет было тебе, дон Хуан? - спросил я, просто
чтобы возместить печаль во мне.