днако, я не могу вернуть  40  потерянных
лет".
     Я  сказал  дону Хуану, что мой конфликт возник  из  тех
сомнений,  в которые меня бросили его слова о контролируемой
глупости.
     -  Если ничего в действительности не имеет значения,  -
сказал  я,  - то став человеком знания,  невольно  окажешься
таким  же пустым, как мой друг, и не в лучшем положении, чем
он.
     -  Это не так, - сказал дон Хуан отрывисто. - твой друг
одинок,  потому что умрет без  в и д е н ь я .   В его жизни
он  просто состарился и теперь у него должно быть еще больше
жалости  к самому себе, чем когда-либо ранее. Он  чувствует,
что  выбросил  40 лет,  потому  что гнался  за  победами,  а
находил  поражения.  Он   никогда   не   узнает,   что  быть
победителем  или  быть побежденным - одно и то  же.  Значит,
теперь  ты  боишься  меня,  так как я сказал  тебе,  что  ты
равнозначен  всему  остальному. Ты впадаешь в детство.  Наша
судьба,  как людей - учиться, и идти к знанию следует также,
как  идти на войну. Я говорил тебе это бессчетное число раз.
К  знанию  или  на  войну идут со страхом,  с  уважением,  с
сознанием  того,  что  идут   на   войну.   И  с  абсолютной
уверенностью  в себе. Вложи свою веру (доверие) в себя, а не
в меня...
     И  поэтому  ты  теперь испуган  пустотой  жизни  твоего
друга.  Но  нет пустоты в жизни человека знания -  я  говорю
тебе. Все наполнено до краев.
     Все  наполнено до краев, и все равно, не как для твоего
друга,  который просто состарился. Когда я говорю тебе,  что
ничего не имеет значения, я имею в виду не то, что имеет он.
Для  него  его битва жизни не стоила усилий, потому  что  он
побежден. Для меня не существует ни победы, ни поражения, ни
пустоты.  Все  наполнено до краев, и все равно, и моя  битва
стоила  моих усилий. Для того, чтобы стать человеком знания,
надо быть воином, а не хныкающим ребенком. Нужно биться и не
сдаваться  до  тех пор, пока не станешь  в и д е т ь    лишь
для того, чтобы понять тогда, что ничего не имеет значения.
     Дон  Хуан помешал в горшке деревянной ложкой. Еда  была
готова.  Он  снял горшок с огня и поставил его на  четыреху-
гольное  кирпичное сооружение, которое он возвысил у стены и
которое служило, как полка или как стол. Ногой он подтолкнул
два  небольших ящика, служивших удобными стульями, особенно,
если  прислониться к стене спиной. Он знаком пригласил  меня
садиться  и  затем налил миску супу. Он улыбался. Его  глаза
сияли,  как  если  бы  ему   в   самом  деле  нравилось  мое
присутствие.
     Он  мягко  пододвинул  миску ко мне. В его  жесте  бвло
столько  тепла  и доброты, что это, казалось, было  просьбой
восстановить к нему мое доверие. Я чувствовал себя идиотски.
Я  попытался сменить свое настроение, разыскивая свою ложку,
и  не мог ее найти. Суп был слишком горячим, чтобы пить  его
прямо  из  миски, и пока он остывал, я спросил  дона  Хуана,
означает ли его контролируемая глупость, что человеку знания
никто  больше  не  может  нравиться.   Он  перестал  есть  и
засмеялся.
     -  Ты  слишком заботишься о том, чтобы нравиться  людям
или  чтобы  любить их самому, - сказал он. - человек  знания
любит  и  все.  Он  любит что хочет или кого  хочет,  но  он
использует  свою контролируемую глупость для того, чтобы  не
заботиться  об этом. Противоположность тому, что ты  делаешь
теперь. Любить людей или быть любимым людьми - это далеко не
все, что можно делать, как человек.
     Он  некоторое время смотрел на меня, склонив голову  на
бок.
     - Думай над этим, - сказал он.
     -  Есть еще одна вещь, о которой я хочу спросить  тебя,
дон Хуан. Ты говорил, чтобы смеяться, надо  с м о т р е т ь
глазами,  но я считаю, что мы смеемся потому, что мы думаем.
Возьми слепого человека - он тоже смеется.
     - Нет, слепые не смеются, их тела сотрясаются немного с
треском смеха. Они никогда не смотрели на смешные грани мира
и должны воображать их себе. Их смех - это не хохот.
     Больше мы не говорили. У меня было хорошее самочувствие
о  ощущение счастья. Мы ели в молчании; затем дон Хуан начал
смеяться.  Я использовал сухой прутик, чтобы подносить овощи
ко рту.
4 октября 1968 г.
     Сегодня  я  выбрал  время  и  спросил  дона  Хуана,  не
возражает  ли  он  поговорить еще о   в и д е н ь и .    Он,
казалось, секунду размышлял, затем улыбнулся и сказал, что я
опять  втянулся  в свою рутину: говорить вместо того,  чтобы
делать.
     -  Если  ты хочешь  в и д е т ь ,   тебе  следует  дать
дымку  унести  тебя, - сказал он с ударением. - я больше  не
хочу говорить об этом.
     Я  помогал ему чистить сухие растения. Долгое премя  мы
работали  в полном молчании. Когда я вынужден долго молчать,
я  всегда  чувствую