кже,  поскольку  это
также будет его контролируемой глупостью.
     Я  вовлек  себя в этом месте в очень  путанные  попытки
объяснить  дон  Хуану, что я интересуюсь тем, что  же  будет
мотивировать человека знания поступать каким-то определенным
образом,  несмотря на то, что он знает, что ничего не  имеет
значения. Он мягко засмеялся прежде, чем ответить.
     - Ты думаешь о своих поступках, поэтому ты веришь в то,
что  твои поступки настолько важны, насколько ты думаешь они
важны. Тогда как в действительности ничего из того не важно,
что  кто-либо  делает.   Н и ч е г о .   Но  тогда,  если  в
действительности  ничего  не  имеет  значения,  то  как,  ты
спрашиваешь  меня, я продолжаю жить? Бало ба проще  умереть,
именно  так  ты говоришь и веришь, потому что ты  думаешь  о
жизни точно также, как ты думаешь обо всем остальном, как ты
теперь  думаешь,  на  что же  похоже   в и д е н ь е .    Ты
хотел,  чтобы я тебе его описал для того, чтоб ты мог начать
думать  об  этом  точно  также,  как  ты  думаешь  обо  всем
остальном.  В  случае  в и д е н ь я ,   однако, думанье  не
является  составной  частью,  поэтому я не  могу  рассказать
тебе,  что  это такое -  в и д е т ь .   Теперь  ты  хочешь,
чтоб я описал тебе причины моей контролируемой глупости, и я
могу  тебе только сказать, что контролируемая глупость очень
похожа  на  в и д е н ь е .   Это нечто такое, о чем  нельзя
думать.  (он  зевнул...) Ты слишком долго  отсутствовал.  Ты
думаешь слишком много.
     Он  поднялся  и  прошел в заросли чаппараля у  дома.  Я
поддерживал  огонь,  чтобы  горшок кипел.  Я  собрался  было
зажечь  керосиновую  лампу, но полутьма была  очень  уютной.
Огонь  из  печи  давал достаточно света,  чтобы  можно  было
писать,  и  создавал розовое сияние повсюду вокруг  меня.  Я
положил  свои  записи  на  землю и лег.  Я  чувствовал  себя
усталым.  Из  всего  разговора с доном  Хуаном  единственная
ясная  мысль  осталась у меня в мозгу, что ему до  меня  нет
никакого  дела;  это бесконечно беспокоило меня.  За  долгие
годы  я  доверился ему. Если бы я не имел полного доверия  к
нему,  то я был бы парализован страхом уже при одной  только
мысли,  чтобы  изучать его учение на практике. То, на чем  я
основывал  свое доверие к нему, была идея, что он  заботится
обо  мне лично; фактически, я всегда боялся его, но я всегда
удерживал  свой страх в узде, потому что я верил ему.  Когда
он убрал эту основу, то у меня не осталось ничего, на что бы
можно  было  опираться   дальше,   и   я  почувствовал  себя
беспомощным.
     Очень  странное нетерпение охватило меня. Я стал  очень
возбужденным  и  начал шагать взад-вперед перед печкой.  Дон
Хуан задерживался. Я с нетерпением ждал его.
     Он  вернулся немного позднее, сел опять перед печкой, и
я  выложил  ему свои страхи. Я сказал ему, что  я  озабочен,
потому  что  не  могу менять направление посреди  потока.  Я
объяснил  ему, что помимо доверия, которое я имел к нему,  я
научился  также  уважать  его образ жизни,  как  существенно
более  рациональный или, по крайней мере, более действенный,
чем  мой.  Я  сказал, что его слова ввергли меня  в  ужасный
конфликт,  потому что они толкают на то, чтоб я сменил  свои
чувства. Для того, чтобы проиллюстрировать мою точку зрения,
я рассказал дон Хуану историю одного старика из моего круга,
очень  богатого  консервативного юриста, который прожил  всю
свою жизнь, будучи убежден, что поддерживает правду.
     В  начале 30-х годов он оказался страстно вовлеченным в
политическую  драму  того  времени.   Он  был  категорически
убежден,  что  политическое  изменение будет  гибельным  для
страны,  и из преданности своему образу жизни он голосовал и
боролся против того, что рассматривал, как политическое зло.
Но  прилив  времени был слишком силен, он осилил его.  Свыше
10-ти  лет он боролся против этого на арене и в своей личной
жизни;  затем вторая мировая война обратила все его усилия в
полное  поражение.  Глубокая горечь явилась  следствием  его
политического  и идеологического падения; на 25 лет он  стал
самоизгнанником.  Когда  я встретил его, то ему было уже  84
года, и он вернулся в свой родной город, чтобы провести свои
последние  годы  в доме для престарелых. Для  меня  казалось
непонятным,  что он так много жил, учитывая то, как он топил
свою  жизнь  в  горечи  и жалости к  самому  себе.  Каким-то
образом  он нашел мое общество приятным, и мы подолгу с  ним
разговаривали.  В  последний раз, когда я его  встретил,  он
заключил  наш разговор следующим: "у меня было время,  чтобы
обернуться  и проверить свою жизнь. Возможно, что я выбросил
годы  жизни   на   преследование   того,   что   никогда  не
существовало.  В последнее время у меня было чувство, что  я
верил  в какой-то фарс. Это не стоило моих усилий. Я считаю,
что  я  знаю  это.