порочность человеческой натуры, утверждая, что 
самоуничижение лежит в основе всякой добродетели. Сознательно они считали себя 
в высшей степени смиренными людьми, в этом можно не сомневаться. Но ни один 
человек, знакомый с психологическими механизмами самоуничижения и самообвинения,
 не усомнится в том, что такого рода "смиренность" коренится в неистовой 
ненависти, которая по тем или иным причинам не может быть направлена наружу и 
обращается против самого ненавистника. Чтобы до конца разобраться в этом 
явлении, необходимо понять, что отношение к другим и отношение к себе самому не 
бывают противоположны; они в принципе параллельны. Но враждебность по отношению 
к другим часто бывает осознана и может выражаться открыто; враждебность по 
отношению к себе обычно (за исключением патологических случаев) бывает 
неосознанной и находит выражение в косвенных и рационализованных формах. Одна 
из таких форм - настойчивое выпячивание собственной порочности и ничтожности, о 
котором мы только что говорили; другая форма маскируется под совесть или 
чувство долга. Существует подлинная скромность, не имеющая ничего общего с 
ненавистью к себе, точно так же как существует и подлинная совесть, и истинное 
чувство долга, отнюдь не основанные на враждебности. Эта истинная совесть 
составляет часть полноценно развитой личности; следуя требованиям своего 
сознания, такая личность утверждает себя. Однако то "чувство долга", какое мы 
видим в жизни современного человека от эпохи Реформации и до наших дней - ив 
религиозной и в мирской рационализации,- ярко окрашено враждебностью по 
отношению к себе. "Совесть" - это надсмотрщик, приставленный к человеку им 
самим. Она заставляет его действовать в соответствии с желаниями и целями, 
которые он сам считает своими, в то время как на самом деле они являются 
интериоризацией внешних социальных требований. Она погоняет его грубо и жестоко,
 запрещая ему радость и счастье, превращая его жизнь в искупление некоего 
таинственного греха (26). Эта же "совесть" является основой "внутреннего 
мирского аскетизма", столь характерного для раннего кальвинизма, а затем и для 
пуританства. Враждебность, в которой коренятся скромность и чувство долга 
нынешнего образца, объясняет и противоречие, которое было бы трудно понять без 
нее: эта скромность идет рука об руку с презрением ко всем остальным, а любовь 
и милосердие подменяются чувством собственного превосходства. Подлинная 
скромность, подлинное чувство долга по отношению к людям несовместимы с 
презрением и ненавистью к ним; но самоуничижение и самоотрицающая "совесть" - 
это лишь одна из сторон враждебности, другая сторона - те самые ненависть и 
презрение. 
Завершая наш краткий анализ смысла свободы в эпоху Реформации, подытожим 
вышесказанное, относящееся как к специфической проблеме свободы, так и к общей 
проблеме взаимодействия экономических, психологических и идеологических 
факторов в процессе общественного развития. 
Крушение средневековой феодальной системы в одном определенном смысле 
подействовало на все классы общества одинаково: индивид оказался в одиночестве 
и изоляции. Он стал свободен, и результат этой свободы оказался двояким. 
Человек лишился своего былого чувства уверенности, чувства бесспорной 
принадлежности к общности; он был вырван из мира, удовлетворявшего его 
потребность в уверенности - экономической и духовной; он ощущал одиночество и 
тревогу. Но в то же время он был свободен мыслить и действовать независимо, мог 
стать хозяином своей жизни и распоряжаться ею по собственной воле - как может, 
а не как ему предписано. 
Однако в реальной жизни представителей различных общественных классов эти два 
аспекта свободы имели весьма различный вес. Но он не делал различия между 
спонтанными идеалами, составляющими часть личности, и интериоризованными 
требованиями, управляющими личностью. Представленная здесь точка зрения более 
детально разработана в моем исследовании психологии власти. Карен Хорнн 
отметила принудительный характер требований суперэго в своей книге "Новые пути 
в психоанализе", что часть общества получала от развития капитализма такие 
преимущества, которые давали настоящее богатство и подлинную власть. Эти люди 
могли процветать, побеждать, повелевать, приумножать свои богатства - и все это 
было результатом их собственных усилий, их деловых расчетов. Новая аристократия,
 аристократия денег, вместе со старой родовой знатью находилась в таком 
положении, что могла пользоваться плодами новой свободы и приобрести новое 
чувство могущества и инициативы. Вместе с тем им приходилось подавлять массы и 
бороться друг с другом, так что они тоже не были свободны от внутренней 
неуверенности и тревоги. Однако в целом для нового капиталиста преобладающим 
был позитивный аспект свободы, и это нашло выражение в той культуре, которая 
расцвела на почве новой аристократии - в культуре Возрождения. В его искусстве 
и философии отражен новый дух человеческого достоинства, воли, могущества, хотя 
достаточно часто и дух отчаяния и скептицизма. В богословских доктринах 
католической церкви в позднем средневековье мы находим то же акцентирование 
индивидуальной воли, индивидуальной деятельности. Схоласты этого периода не 
восставали против власти, признавали ее руководство, но подчеркивали 
положительное значение свободы, участие человека в определении своей судьбы, 
его силу, достоинство, свободу его воли. 
В низших классах - особенно у крестьянства, но и у городской бедноты тоже - 
поиск новой свободы возбуждал страстную надежду покончить с растущим 
экономическим и личным угнетением. Терять им было нечего - приобрести они могли 
много. Их интересовали не столько догматические тонкости, сколько 
фундаментальные принципы Библии: братство и справедливость. Их надежды активно 
проявились в ряде политических восстаний и в религиозных движениях, 
отличавшихся бескомпромиссным духом самого раннего христианства. 
Однако нас больше всего интересует реакция среднего класса. Растущий к