они  реагируют на нее
переживанием   собственной   неполноценности,   развращенности    и    часто
сознательным  или  неосознанным  желанием быть наказанными.  Обычно нетрудно
обнаружить,  что  эта  всепроникающая  реакция  вины   является   следствием
авторитарной  ориентации.  Люди  выразили  бы  свои чувства более правильно,
сказав,  что боятся - боятся наказания или,  чаще, что их больше не любят те
власти, по отношению к которым они проявили непослушание. В процессе анализа
пациент постепенно начинает сознавать,  что за  его  авторитарным  ощущением
вины скрывается другое чувство,  исходящее от него самого, из его совести, в
гуманистическом смысле слова.  Допустим,  пациент  испытывает  чувство  вины
из-за  того,  что  ведет  беспорядочную  половую  жизнь.  На первом же этапе
анализа выясняется,  что в действительности он боится разоблачений и нападок
со стороны родителей, жены, общественного мнения, церкви - короче говоря, со
стороны всех  тех,  кто  представляет  власть.  И  только  тогда  он  сможет
осознать,  что  за авторитарным чувством вины скрывается иное чувство,  а за
его "любовными похождениями" на самом деле скрывается боязнь любви, неумение
любить,  неспособность  к  каким  бы  то  ни  было  близким  и ответственным
отношениям.  Он поймет,  что его грех - это грех против  самого  себя,  грех
пустой растраты своей способности к любви.
  Многие пациенты  вовсе  не  терзаются  чувством  вины.  Они  жалуются   на
психогенные  симптомы,  депрессивное настроение,  неспособность работать или
недостаток счастья в браке.  Но и здесь анализ обнаруживает скрытое ощущение
вины.  Пациент  начинает  понимать,  что  невротические симптомы не являются
изолированными  феноменами,  с  которыми  можно  иметь  дело  независимо  от
моральных проблем.  Он осознает существование собственной совести и начинает
внимать ее голосу.
  Задача аналитика  -  помочь  ему  в  этом  осознании,  но  не  в  качестве
авторитетного органа,  не в качестве судьи, который вправе призвать пациента
к  ответу.  Аналитик  призван  заботиться  о пациенте,  единственная власть,
которой он облечен, это забота о пациенте и о собственной совести.
  Когда пациент  преодолевает  авторитарные  реакции  на  вину или перестает
отрицать существование моральных проблем,  мы наблюдаем новую реакцию, очень
похожую  на ту,  которая характерна для гуманистического религиозного опыта.
Роль аналитика в этом  процессе  весьма  незначительна.  Он  может  задавать
вопросы, мешающие пациенту отстаивать свое одиночество и спасаться в жалости
к себе или любыми другими способами.  Он может ободрять пациента и придавать
ему  смелости,  как  прибавляет смелости присутствие любого симпатизирующего
человеческого существа тому,  кто  чувствует  страх.  И  он  может  помогать
пациенту,  проясняя определенные связи и переводя символический язык снов на
язык нашей бодрствующей жизни.  Но аналитик,  как и любой другой человек, не
может   заменить  пациенту  происходящего  в  нем  самом  трудного  процесса
ощущения,  чувства,  восприятия того,  что имеется в его душе. По сути дела,
душевное  искание может осуществляться и без аналитика,  его может совершать
любой человек,  уверенный в собственных силах и готовый к боли.  Большинству
из нас удается проснуться в определенное время утром,  если мы твердо решили
накануне, что хотим проснуться именно в это время. Пробудиться в том смысле,
чтобы  увидеть  ранее  сокрытое,  труднее,  но  и этого можно достичь,  если
всерьез того пожелать.  Ясно одно. Не существует книжных рецептов правильной
жизни или счастья. Если мы научились внимать голосу совести и реагировать на
него, это приводит не к удобному и убаюкивающему умственному или "душевному"
покою, не к пассивному состоянию безмятежности и удовлетворения, но - к миру
с  собственной  совестью  и  к  постоянной  чувствительности  и   готовности
откликнуться на ее голос.
  Я пытался показать в этой главе,  что психоаналитическое  врачевание  души
нацелено на то,  чтобы помочь пациенту в достижении установки, которую можно
назвать религиозной,  в гуманистическом,  а не  авторитарном  смысле  слова.
Психоаналитик   стремится  наделить  человека  способностью  видеть  истину,
любить,  быть свободным и ответственным, чувствительным к голосу совести. Но
не описываю ли я здесь, спросит читатель, отношение, которое правильнее было
бы назвать этическим,  а не религиозным?  Не упускаю ли я то,  что как раз и
отличает  религиозное  от  этического?  Думаю,  что  различие религиозного и
этического  в  значительной  степени,  хотя  и  не  полностью,  носит  чисто
эпистемологический  характер.  Видимо,  имеется фактор,  общий для некоторых
видов религиозного опыта,  который выходит за  границы  этического  (*).  Но
чрезвычайно трудно, если вообще возможно, его сформулировать. Только те, кто
испытал этот религиозный опыт,  поймут формулировку,  но они-то  как  раз  в
формулировках  и  не нуждаются.  Эта трудность серьезнее,  но по типу она не
слишком  отличается  от  проблемы  выражения  любого  чувственного  опыта  в
словесных  символах;  и  мне хочется разъяснить,  что я имею в виду под этим
специфически религиозным опытом и каково его отношение к психоаналитическому
процессу.

  (* Религиозный  опыт,  который  я  имею в виду,  характерен для индийского
религиозного  опыта,  христианского  и  еврейского   мистицизма,   пантеизма
Спинозы.  Я хотел бы заметить,  что в полном противоречии с распространенным
мнением,  будто мистицизм является иррациональным типом религиозного  опыта,
он представляет - подобно индуизму,  буддизму и спинозизму - высшее развитие
рациональности в  религиозном  мышлении.  Как  формулирует  Альберт  Швейцер
(*21*):   "Свободное   от   предпосылок  рациональное  мышление  завершается
мистицизмом" (Schweitzer A.  Philosophy of Civilization.  Macmillan  &  Co.,
1949, p. 79). *)

  Один из  аспектов