о отношению к другому
человеку, особенно ясно проступающий в чрезвычайном случае обремененного
сознания своей вины писателя. Нет сомнения, что эта симпатия по причине
отождествления решительно определила выбор материала Достоевского. Но
сначала он, - из эгоистических побуждений, - выводил обыкновенного
преступника, политического и религиозного, прежде чем к концу своей жизни
вернуться к первопреступнику, к отцеубийце, - и сделать в его лице свое
поэтическое признание.

Опубликование его посмертного наследия и дневников его жены ярко осветило
один эпизод его жизни, то время, когда Достоевский в Германии был обуреваем
игорной страстью ("Достоевский за рулеткой"). Явный припадок патологической
страсти, который не поддается иной оценке ни с какой стороны. Не было
недостатка в оправданиях этого странного и недостойного поведения. Чувство
вины, как это нередко бывает у невротиков, нашло конкретную замену в
обремененности долгами, и Достоевский мог отговариваться тем, что он при
выигрыше получил бы возможность вернуться в Россию, избежав заключения в
тюрьму кредиторами. Но это. был только предлог, Достоевский был достаточно
проницателен, чтобы это понять, и достаточно честен, чтобы в этом
признаться. Он знал, что главным была игра сама по себе,' le jeu pour le
jeu1. Все подробности его обусловленного первичными позывами безрассудного
поведения служат тому доказательством, - и еще кое-чему иному. Он не
успокаивался, пока не терял всего. Игра была для него также средством
самонаказания. Несчетное количество раз давал он молодой жене слово или
честное слово больше не играть или не играть в этот день, и он нарушал это
слово, как она рассказывает, почти всегда. Если он своими проигрышами
доводил себя и ее до крайне бедственного положения, это служило для него
еще одним патологическим удовлетворением. Он мог перед нею поносить и
унижать себя, просить ее презирать его, раскаиваться в том, что она вышла
замуж за него, старого грешника, - и после всей этой разгрузки совести на
следующий день игра начиналась снова. И молодая жена привыкла к этому
циклу, так как заметила, что то, от чего в действительности только и можно
было ожидать спасения, - писательство, - никогда не продвигалось вперед
лучше, чем после потери всего и закладывания последнего имущества. Связи
всего этого она, конечно, не понимала. Когда его чувство вины было
удовлетворено наказаниями, к которым он сам себя приговорил, тогда исчезала
затрудненность в работе, тогда он позволял себе сделать несколько шагов на
пути к успеху'.

Рассматривая рассказ более молодого писателя, нетрудно угадать, какие давно
позабытые детские переживания находят выявления в игорной страсти. У
Стефана Цвейга, посвятившего, между прочим, Достоевскому один из своих
очерков ("Три мастера"), в сборнике "Смятение чувств" есть новелла
"Двадцать четыре часа в жизни женщины". Этот маленький шедевр показывает
как будто лишь то, каким безответственным существом является женщина и на
какие удивительные для нее самой закононарушения ее толкает неожиданное
жизненное впечатление. Но новелла эта, если подвергнуть ее
психоаналитическому толкованию, говорит, однако, без такой оправдывающей
тенденции гораздо больше, показывает совсем иное, общечеловеческое, или,
скорее, общемужское, и такое толкование столь явно подсказано, что нет
возможности его не допустить. Для сущности художественного творчества
характерно, что писатель, с которым меня связывают дружеские отношения, в
ответ на мои расспросы утверждал, что упомянутое толкование ему чуждо и
вовсе не входило в его намерения, несмотря на то, что в рассказ вплетены
некоторые детали, как бы рассчитанные на то, чтобы указывать на тайный
след. В этой новелле великосветская пожилая дама поверяет писателю о том,
что ей пришлось пережить более двадцати лет тому назад. Рано овдовевшая,
мать двух сыновей, которые в ней более не нуждались, отказавшаяся от каких
бы то ни было надежд, на сорок втором году жизни она попадает - во время
одного из своих бесцельных путешествий - в игорный зал монакского казино,
где среди всех диковин ее внимание приковывают две руки, которые с
потрясающей непосредственностью и силой отражают все переживаемые
несчастным игроком чувства. Руки эти - руки красивого юноши (писатель как
бы безо всякого умысла делает его ровесником старшего сына наблюдающей за
игрой женщины), потерявшего все и в глубочайшем отчаянии покидающего зал,
чтобы в парке покончить со своею безнадежной жизнью. Неизъяснимая симпатия
заставляет женщину следовать за юношей в предпринять все для его спасения.
Он принимает ее за одну из многочисленных в том городе навязчивых женщин и
хочет от нее отделаться, но она не покидает его и вынуждена, в конце
концов, в силу сложившихся обстоятельств, остаться в его номере отеля и
разделить его постель. После этой импровизированной любовной ночи она велит
казалось бы успокоившемуся юноше дать ей торжественное обещание, что он
никогда больше не будет играть, снабжает его деньгами на обратный путь и со
своей стороны дает обещание встретиться с ним перед уходом поезда на
вокзале. Но затем в ней пробуждается большая нежность к юноше, она готова
пожертвовать 'всем, чтобы только сохранить его для себя, и она решает
отправиться с ним вместе в путешествие - вместо того, чтобы с ним
проститься. Всяческие помехи задерживают ее, и она опаздывает на поезд; в
тоске по исчезнувшему юноше она снова приходит в игорный дом - и с
возмущением обнаруживает там те же руки, накануне возбудившие в ней такую
горячую симпатию; нарушитель долга вернулся к игре. Она напоминает ему об
его обещании, но одержимый страстью, он бранит сорвавш