взяло покаяние. Больше свободы оставалось у него
в области религиозной - по не допускающим сомнений сведениям он до
последней минуты своей жизни все колебался между верой и безбожием. Его
высокий ум не позволял ему не замечать те трудности осмысливания, к которым
приводит вера. В индивидуальном повторении мирового исторического развития
он надеялся в идеале Христа найти выход и освобождение от грехов - и
использовать свои собственные страдания, чтобы притязать на роль Христа.
Если он, в конечном счете, не пришел к свободе и стал реакционером, то это
объясняется тем, что общечеловеческая сыновняя вина, на которой строится
религиозное чувство, достигла у него сверхиндивидуальной силы и не могла
быть преодолена даже его высокой интеллектуальностью. Здесь нас, казалось
бы, можно упрекнуть в том, что мы отказываемся от беспристрастности
психоанализа и подвергаем Достоевского оценке, имеющей право на
существование лишь с пристрастной точки зрения определенного мировоззрения.
Консерватор стал бы на точку зрения Великого Инквизитора и оценивал бы
Достоевского иначе. Упрек справедлив, для его смягчения можно лишь сказать,
что решение Достоевского вызвано, очевидно, затрудненностью его мышления
вследствие невроза.

Едва ли простой случайностью можно объяснить, что три шедевра мировой
литературы всех времен трактуют одну и ту же тему - тему отцеубийства:
"Царь Эдип" Софокла, "Гамлет" Шекспира и "Братья Карамазовы" Достоевского.
Во всех трех раскрывается и мотив деяния, сексуальное соперничество из-за
женщины. Прямее всего, конечно, это представлено в драме, основанной на
греческом сказании. Здесь деяние совершается еще самим героем. Но без
смягчения и завуалирования поэтическая обработка невозможна. Откровенное
признание в намерении убить отца, какого мы добиваемся при психоанализе,
кажется непереносимым без аналитической подготовки. В греческой драме
необходимое смягчение при сохранении сущности мастерски достигается тем,
что бессознательный мотив героя проецируется в действительность как чуждое
ему принуждение, навязанное судьбой. Герой совершает деяние непреднамеренно
и по всей видимости без влияния женщины, и все же это стечение
обстоятельств принимается в расчет, так как он может завоевать царицу-мать
только после повторения того же действия в отношении чудовища,
символизирующего отца. После того, как обнаруживается и оглашается его
вина, не делается никаких попыток снять ее с себя, взвалить ее на
принуждение со стороны .судьбы; наоборот, вина признается - и как всецелая
вина наказывается, что рассудку может показаться несправедливым, но
психологически абсолютно правильно. В английской драме это изображено более
косвенно, поступок совершается не самим героем, а другим, для которого этот
поступок не является отцеубийством. Поэтому предосудительный мотив
сексуального соперничества у женщины не нуждается в завуалировании. Равно и
Эдипов комплекс героя мы видим как бы в отраженном свете, так как мы видим
лишь то, какое действие производит на героя поступок другого. Он должен был
бы за этот поступок отомстить, но странным образом не в силах это сделать.
Мы знаем, что его расслабляет собственное чувство вины: в соответствии с
характером невротических явлений происходит сдвиг, и чувство вины переходит
в осознание своей неспособности выполнить это задание. Появляются признаки
того, что герой воспринимает эту вину как сверхиндивндуальную. Он презирает
других не менее, чем себя. "Если обходиться с каждым по заслугам, кто уйдет
от порки?". В этом направлении роман русского писателя уходит на шаг
дальше. И здесь убийство совершено другим человеком, однако, человеком,
связанным с убитым такими же сыновними отношениями, как и герой Дмитрий, у
которого мотив сексуального соперничества откровенно признается, -
совершено другим братом, которому, как интересно заметить, Достоевский
передал свою собственную болезнь, якобы эпилепсию, тем самым как бы желая
сделать признание, что, мол, эпилептик, невротик во мне - отцеубийца. И,
вот, в речи защитника на суде - та же известная насмешка над психологией:
она, мол, палка о двух концах. Завуалировано великолепно, так как стоит все
это перевернуть - и находишь глубочайшую сущность восприятия Достоевского.
Заслуживает насмешки отнюдь не психология, а судебный процесс дознания.
Совершенно безразлично, кто этот поступок совершил на самом деле,
психология интересуется лишь тем, кто его в своем сердце желал и кто по его
совершении его приветствовал, - и поэтому - вплоть до контрастной фигуры
Алеши - все братья равно виновны: движимый первичными позывами искатель
наслаждений, полный скепсиса циник и эпилептический преступник. В "Братьях
Карамазовых" есть сцена, в высшей степени характерная для Достоевского. Из
разговора с Дмитрием старец постигает, что Дмитрий носит в себе готовность
к отцеубийству, и бросается перед ним на колени. Это не может являться
выражением восхищения, а должно означать, что святой отстраняет от себя
искушение исполниться презрением к убийце или им погнушаться, и поэтому
перед ним смиряется. Симпатия Достоевского к преступнику действительно
безгранична, она далеко выходит за пределы сострадания, на которое
несчастный имеет право, она напоминает благоговение, с которым в древности
относились к эпилептику и душевнобольному. Преступник для него - почти
спаситель, взявший на себя вину, которую в другом случае несли бы другие.
Убивать больше не надо, после того, как он уже убил, но следует ему быть
благодарным, иначе пришлось бы убивать самому. Это не одно лишь доброе
сострадание, это отождествление на основании одинаковых импульсов к
убийству, собственно говоря, лишь в минимальной степени смещенный
нарциссизм. Этическая ценность этой доброты этим не оспаривается. Может
быть, это вообще механизм нашего доброго участия