ю его игру, велит ей
убираться вон и швыряет деньги, которыми она хотела его выкупить.
Опозоренная, она покидает город, а впоследствии узнает, что ей не удалось
спасти его от самоубийства.

Эта блестяще и без пробелов в мотивировке написанная новелла имеет,
конечно, право на существование как таковая - и не может не произвести на
читателя большого впечатления. Однако психоанализ учит, что она возникла на
основе умопострояемого вожделения периода полового созревания, о каковом
вожделении некоторые вспоминают совершенно сознательно, Согласно
умопострояемому вожделению, мать должна сама ввести юношу в половую жизнь
для спасения его от заслуживающего опасения вреда онанизма. Столь частые
сублимирующие художественные произведения вытекают из того же
первоисточника. "Порок" онанизма замещается пороком игорной страсти,
ударение, поставленное на страстную деятельность рук, предательски
свидетельствует об этом отводе энергии. Действительно, игорная одержимость
является эквивалентом старой потребности в онанизме, ни одним словом, кроме
слова "игра", нельзя назвать производимые в детской манипуляции половых
органов. Непреоборимость соблазна, священные и все-таки никогда не
сдерживаемые клятвы никогда более этого не делать, дурманящее наслаждение и
нечистая совесть, говорящая нам, что мы будто бы сами себя губим
(самоубийство), - все это при замене осталось неизменным. Правда, новелла
Цвейга ведется от имени матери, а не сына. Сыну должно быть лестно думать:
если мать знала бы, к каким опасностям приводит онанизм, она бы, конечно,
уберегла меня от них тем, что отдала бы моим ласкам свое собственное тело.
Отождествление матери с девочкой, производимое юношей в новелле Цвейга,
является составной частью той же фантазии. Оно делает недосягаемое легко
достижимым; нечистая совесть, сопровождающая эту фантазию, приводит к
дурному исходу новеллы. Интересно отметить, что внешнее оформление, данное
писателем новелле, как бы прикрывает ее психоаналитический смысл. Ведь
весьма оспорим, что любовная жизнь женщины находится во власти внезапных и
загадочных импульсов. Анализ же вскрывает достаточную мотивацию
удивительного поведения женщины, до тех пор отворачивавшейся от любви.
Верная памяти утраченного супруга, она была вооружена против любых
притязаний, напоминающих любовные притязания мужа, однако - ив этом
фантазия сына оказывается правомерной - она не может избежать совершенно
неосознаваемого ею перенесения любви на сына, и в этом-то незащищенном
месте ее и подстерегает судьба. Если игорная страсть и безрезультатные
стремления освободиться от нее и связанные с нею поводы к самонаказанию
являются повторением потребности в онанизме, нас не удивит, что она
завоевала в жизни Достоевского столь большое место. Нам не встречалось ни
одного случая тяжкого невроза, где бы автоэротическое удовлетворение
раннего периода и периода созревания не играло бы определенной роли, и
связь между попытками его подавить и страхом перед отцом слишком известна,
чтобы заслужить что-нибудь большее, чем упоминание.