вытеснения ненависти к отцу. Новым является
то, что в конце концов отождествление с отцом завоевывает в нашем "Я"
постоянное место. Это отождествление воспринимается нашим "Я", но
представляет собой в нем особую инстанцию, противостоящую остальному
содержанию нашего "Я". Мы называем тогда эту инстанцию нашим "Сверх-Я" и
приписываем ей, наследнице родительского влияния, наиважнейшие функции.

Если отец был суров, насильствен, жесток, наше "Сверх-Я" перенимает от него
эти качества, и в его отношении к "Я" снова возникает пассивность, которой
как раз надлежало бы быть вытесненной. "Сверх-Я" стало садистическим, "Я"
становится мазохистским, то есть в основе своей -- женственно-пассивным. В
нашем "Я" возникает большая потребность в наказании, и "Я" отчасти отдает
себя, как таковое, в распоряжение судьбы, отчасти же находит удовлетворение
в жестоком обращении с ним "Сверх-Я" (сознание вины). Каждая кара является
ведь, в основе своей, кастрацией и, как таковая, - осуществлением
изначального пассивного отношения к отцу. И судьба, в конце концов, - лишь
дальнейшая проекция отца.

Нормальные явления, происходящие при формировании совести, должны походить
на описанные здесь анормальные. Нам еще не удалось установить разграничения
между ними. Замечается, что наибольшая роль здесь в конечном итоге
приписывается пассивным элементам вытесненной женственности. И еще, как
случайный фактор, имеет значение, является ли внушающий страх отец и в
действительности особенно насильственным. Это относится к Достоевскому -
факт его исключительного чувства вины, равно как и мазохистского образа
жизни, мы сводим к его особенно ярко выраженному компоненту женственности.
Достоевского можно определить следующим образом: особенно сильная
бисексуальная предрасположенность и способность с особой силой защищаться
от зависимости от чрезвычайно сурового отца. Этот характер бисексуальности
мы добавляем к ранее узнанным компонентам его существа. Ранний симптом
"припадков смерти" можно рассматривать как отождествление своего "Я" с
отцом, допущенное в качестве наказания со стороны "Сверх-Я". Ты захотел
убить отца, дабы стать отцом самому. Теперь ты - отец, но отец мертвый;
обычный механизм истерических симптомов И к тому же: теперь тебя убивает
отец. Для нашего "Я" симптом смерти является удовлетворением фантазии
мужского желания и одновременно мазохистским посредством наказания, то есть
садистическим удовлетворением. Оба, "Я" и "Сверх-Я", играют роль отца и
дальше. - В общем, отношение между личностью и объектом отца, при
сохранении его содержания перешло в отношение между "Я" и "Сверх-Я", новая
инсценировка на второй сцене. Такие инфантильные реакции Эдипова комплекса
могут заглохнуть, если действительность не дает им в дальнейшем пищи. Но
характер отца остается тем же самым, нет, он ухудшается с годами, - таким
образом продолжает оставаться и ненависть Достоевского к отцу, желание
смерти этому злому отцу. Становится опасным, если такие вытесненные желания
осуществляются на деле. Фантазия стала реальностью, все меры защиты теперь
укрепляются. Припадки Достоевского принимают теперь эпилептический
характер, - они все еще означают кару за отождествление с отцом. Но они
стали теперь ужасны, как сама страшная смерть самого отца. Какое
содержание, в особенности сексуальное, они в дополнение к этому приобрели,
угадать невозможно.

Одно примечательно: в ауре припадка переживается момент величайшего
блаженства, который, весьма вероятно, мог быть зафиксированием триумфа и
освобождения при получении известия о смерти, после чего тотчас последовало
тем более жестокое наказание. Такое чередование триумфа и скорби, пиршества
и печали, мы видим и у братьев природы, убивших отца, и находим его
повторение в церемонии тотемической трапезы. Если правда, что Достоевский в
Сибири не был подвержен припадкам, то это лишь подтверждает то, что его
припадки были его карой. Он более в них не нуждался, когда был караем иным
образом, - но доказать это невозможно. Скорее этой необходимостью в
наказании для психической экономии Достоевского объясняется то, что он
прошел несломленным через эти годы бедствий и унижений. Осуждение
Достоевского в качестве политического преступника было несправедливым, и он
должен был это знать, но он принял это незаслуженное наказание от
батюшки-царя - как замену наказания, заслуженного им за свой грех по
отношению к своему собственному отцу. Вместо самонаказания он дал себя
наказать заместителю отца. Это дает нам некоторое представление о
психологическом оправдании наказаний, присуждаемых обществом. Это на самом
деле так: многие из преступников жаждут наказания Его требует их "Сверх-Я",
избавляя себя таким образом от самонаказания.

Тот, кто знает сложное и изменчивое значение истерических симптомов,
поймет, что мы здесь не пытаемся добиться смысла припадков Достоевского во
всей полноте'. Достаточно того, что можно предположить, что их
первоначальная сущность осталась неизменной, несмо1ря на все последующие
наслоения. Можно сказать, что Достоевский так никогда и не освободился от
угрызений совести в связи с намерением убить отца. Это лежащее на совести
бремя определило также его отношение к двум другим сферам, покоющимся на
отношении к отцу - к государственному авторитету и к вере в Бога. В первой
он пришел к полному подчинению батюшке-царю, однажды разыгравшему с ним
комедию убийства в действительности, - находившую столько раз отражение в
его припадках. Здесь верх