х тех, кому незнакомы учение и выражения психоанализа.

У нас (один) надежный исходный пункт. Нам известен смысл первых припадков
Достоевского в его юношеские годы - задолго до появления "эпилепсии". У
этих припадков было подобие смерти, они назывались страхом смерти и
выражались в состоянии летаргического сна. Эта болезнь находила на него
вначале - когда он был еще мальчиком - как внезапная безотчетная
подавленность; чувство, как он позже рассказывал своему другу Соловьеву,
такое, как будто бы ему предстояло сейчас же умереть; и в самом деле
наступало состояние совершенно подобное действительной смерти... Его брат
Андрей рассказывал, что Федор уже в молодые годы, перед тем, как заснуть,
оставлял записки, что боится ночью заснуть смертоподобным сном и просит
поэтому, чтобы его похоронили только через пять дней ("Достоевский за
рулеткой", введение, с. LX).

Нам известны смысл и намерение таких припадков смерти. Они означают
отождествление с умершим - человеком, который действительно умер, или с
человеком живым еще, но которому мы желаем смерти. Второй случай более
значителен. Припадок в указанном случае равноценен наказанию. Мы пожелали
смерти другому, - теперь мы стали сами этим другим и сами умерли. Тут
психоаналитическое учение утверждает, что этот другой для мальчика обычно -
отец, и именуемый истерией припадок является, таким образом, самонаказанием
за пожелание смерти ненавистному отцу.

Отцеубийство, как известно, основное и изначальное преступление
человечества и отдельного человека. Во всяком случае, оно - главный
источник чувства вины, неизвестно, единственный ли; исследованиям не
удалось еще установить душевное происхождение вины и потребности
искупления. Но отнюдь не существенно - единственный ли это источник.
Психологическое положение сложно и нуждается в объяснениях. Отношение
мальчика к отцу, как мы говорим, амбивалентно. Помимо ненависти, из-за
которой хотелось бы отца, как соперника, устранить, существует обычно
некоторая доля нежности к нему. Оба отношения сливаются в идентификацию с
отцом, хотелось бы занять место отца, потому что он вызывает восхищение,
хотелось бы быть, как он, и потому, что хочется его устранить. Все это
наталкивается на крупное препятствие. В определенный момент ребенок
начинает понимать, что попытка устранить отца, как соперника, встретила бы
со стороны отца наказание через кастрацию. Из страха кастрации, то есть в
интересах сохранения своей мужественности, ребенок отказывается от желания
обладать матерью и от устранения отца. Поскольку это желание остается в
области бессознательного, оно является основой для образования чувства
вины. Нам кажется, что мы описали нормальные процессы, обычную судьбу так
называемого Эдипова комплекса; следует, однако, внести важное дополнение.

Возникают дальнейшие осложнения, если у ребенка сильнее развит
конституционный фактор, называемый нами бисексуальностью. Тогда, под
угрозой потери мужественности через кастрацию, укрепляется тенденция
уклониться в сторону женственности, более того, тенденция поставить себя на
место матери и перенять ее роль как объекта любви отца. Одна лишь боязнь
кастрации делает эту развязку невозможной. Ребенок понимает, что он должен
взять на себя и кастрирование, если он хочет быть любимым отцом, как
женщина. Так обрекаются на вытеснение оба порыва, ненависть к отцу и
влюбленность в отца. Известная психологическая разница усматривается в том,
что от ненависти к отцу отказываются вследствие страха перед внешней
опасностью (кастрацией). Влюбленность же в отца воспринимается как
внутренняя опасность первичного позыва, которая, по сути своей, снова
возвращается к той же внешней опасности.

Страх перед отцам делает ненависть к отцу неприемлемой; кастрация ужасна,
как в качестве кары, так и цены любви. Из обоих факторов, вытесняющих
ненависть к отцу, первый, непосредственный страх наказания и кастрации,
следует назвать нормальным, патогеническое усиление привносится, как
кажется, лишь другим фактором - боязнью женственной установки. Ярко
выраженная бисексуальная склонность становится, таким образом, одним из
условий или подтверждений невроза. Эту склонность, очевидно, следует
признать и у Достоевского, - и она (латентная гомосексуальность)
проявляется в дозволенном виде в том значении, какое имела в его жизни
дружба с мужчинами, в его до странности нежном отношении к соперникам в
любви и в его прекрасном понимании положений, объяснимых лишь вытесненной
гомосексуальностью, - как на это указывают многочисленные примеры из его
произведений.

Сожалею, но ничего не могу изменить, - ее' ли подробности о ненависти и
любви к отцу и об их видоизменениях под влиянием угрозы кастрации
несведущему в психоанализе. читателю покажутся безвкусными и
маловероятными. Предполагаю, что именно комплекс кастрации будет отклонен
сильнее всего. Но смею уверить, что психоаналитический опыт ставит именно
эти явления вне всякого сомнения и находит в них-ключ к любому неврозу.
Испытаем же его в случае так называемой эпилепсии нашего писателя. Но
нашему сознанию так чужды те явления, во власти которых находится наша
бессознательная психическая жизнь! Указанным выше не исчерпываются в
Эдиповом комплексе последстви