ьется, но не произвольно, а 
распадется по направлениям своих трещин на куски, грани которых, хотя и 
невидимо, все-таки предопределены структурой кристалла. Такими растрескавшимися 
и расколовшимися структурами являются душевнобольные. И мы не можем им отказать 
в чем-то вроде почтительного страха, который испытывали древние народы перед 
сумасшедшими. Они отвернулись от внешней реальности, но именно поэтому они 
больше знают о внутренней, психической реальности и могут нам кое-что выдать, 
что было бы нам иначе недоступно. Об одной группе таких больных мы говорим, что 
они страдают бредом наблюдения (Beobachtungswahn).* Они жалуются нам,


–
* В советской психиатрической литературе рассматривается как один из вариантов 
бреда преследования. – Прим.. ред. перев.


[336]
что постоянно и вплоть до самых интимных отправлений находятся под удручающим 
наблюдением неизвестных сил, вероятно, все-таки лиц, и в галлюцинациях слышат, 
как эти лица объявляют о результатах своих наблюдений: «Сейчас он хочет сказать 
это, вот он одевается, чтобы выйти, и т. д.». Это наблюдение – еще не то же 
самое, что преследование, но близко к нему, оно предполагает, что больному не 
доверяют, ждут, как бы застать его за запретными действиями, за которые его 
должны наказать. Что было бы, если бы эти сумасшедшие были правы, если бы у нас 
у всех была такая наблюдающая и угрожающая наказанием инстанция в Я, которая у 
них лишь резко отделена от Я и по ошибке смещена во внешнюю 
реальность?
Не знаю, произойдет ли с вами то же, что и со мной. Но с тех пор, как под 
сильным впечатлением этой картины болезни мною овладела идея, что отделение 
наблюдающей инстанции от остального Я может быть в структуре Я закономерной 
чертой, она меня не оставляет, и я вынужден был заняться изучением и других 
характерных особенностей и отношений этой отделенной таким образом инстанции. 
Вскоре был сделан следующий шаг. Уже содержание бреда наблюдения намекает на то,
 что наблюдение является лишь подготовкой к суду и наказанию, и, таким образом, 
мы узнаем, что у этой инстанции есть другая функция, которую мы называем своей 
совестью. Вряд ли в нас найдется что-либо другое, что мы бы так постоянно 
отделяли от своего Я и так легко противопоставляли ему, как совесть. Я чувствую 
склонность что-то сделать, что обещает мне наслаждение, но отказываюсь от этого 
на основании того, что совесть мне этого не позволяет. Или, поддавшись 
чрезмерному желанию наслаждения, я делаю что-то, против чего поднимается голос 
совести, и после проступка моя совесть нака– 
[337]
зывает меня упреками стыда, заставляет раскаиваться за него. Я мог бы сказать 
просто, что особая инстанция, которую я начинаю различать в Я, является 
совестью, но более осторожным было бы считать эту инстанцию самостоятельной и 
предположить, что совесть является одной из ее функций, а самонаблюдение, 
необходимое как предпосылка судебной деятельности совести, является другой ее 
функцией. А так как, признавая самостоятельное существование какой-либо вещи, 
нужно дать ей имя, я буду отныне называть эту инстанцию в Я «Сверх-Я».

А теперь жду от вас иронического вопроса: не сводится ли эта ваша психология Я 
вообще к тому, чтобы буквально понимать общеупотребительные абстракции, 
превращая их из понятий в предметы, многого не выигрывая этим? Отвечу: в 
психологии Я трудно будет избежать общеизвестного, здесь речь будет идти скорее 
о новых точках зрения и систематизациях, чем о новых открытиях. Так что 
оставайтесь пока при своем уничтожающем критическом мнении и подождите 
дальнейших рассуждений. Факты патологии дают нашим исследованиям фон, который 
вы напрасно искали бы в популярной психологии. Далее. Едва мы примирились с 
идеей такого Сверх-Я, которое пользуется известной самостоятельностью, 
преследует собственные намерения и в своем обладании энергией независимо от Я, 
как перед нами неизбежно встает картина болезни, в которой со всей ясностью 
обнаруживается строгость, даже жестокость этой инстанции и изменения ее 
отношения Я. Я имею в виду состояние меланхолии, вернее, приступа меланхолии, о 
котором и вы тоже достаточно много слышали, даже если вы не психиатры. При этом 
недуге, о причинах и механизмах которого мы слишком мало знаем, наиболее яркой 
чертой является способ обращения Сверх-Я – про себя 
[338]
вы можете сказать: совести – с Я. В то время как меланхолик в здоровом 
состоянии может быть более или менее строг к себе, как любой другой, в приступе 
меланхолии Сверх-Я становится сверхстрогим, ругает, унижает, истязает бедное Я, 
заставляет его ожидать самых строгих наказаний, упрекает его за давно содеянное,
 которое в свое время воспринималось легко, как будто оно все это время 
собирало обвинения и только выжидало своего теперешнего прилива сил, чтобы 
выступить с ними и вынести приговор на основании этих обвинений. Сверх-Я 
предъявляет самые строгие моральные требования к отданному в его распоряжение 
беспомощному Я, оно вообще представляет собой требования морали, и мы сразу 
понимаем, что наше моральное чувство вины есть выражение напряжения между Я и 
Сверх-Я. Это весьма примечательный результат наблюдени