ия или тенденции, которые мешают проявиться другим, и 
каковы взаимоотношения между ними? Мы продолжим нашу работу только после 
решения этой проблемы.

Итак, подходит ли наше объяснение для всех случаев оговорок? Я очень склонен 
этому верить и именно потому, что когда разбираешь каждый случай оговорки, 
такое объяснение находится. Но это еще не доказывает, что нет оговорок другого 
характера. Пусть будет так; для нашей теории это безразлично, так как выводы, 
которые мы хотим сделать для введения в психоанализ, останутся в силе даже в 
том случае, если бы нашему объяснению поддавалось лишь небольшое количество 
оговорок, что, впрочем, не так. На следующий вопрос – можно ли полученные 
данные об оговорках распространить на другие виды ошибочных действий? – я хотел 
бы заранее ответить положительно. Вы сами убедитесь в этом, когда мы перейдем к 
рассмотрению примеров описок, захватывания «по ошибке» предметов и т. д. Но по 
методическим соображениям я предлагаю отложить эту работу, пока мы 
основательнее не разберемся с оговорками.

Вопрос о том, имеют ли для нас значение выдвигаемые другими авторами на первый 
план факторы нарушения кровообращения, утомления, возбуждения, рассеянности и 
теория расстройства внимания, заслуживает более внимательного рассмотрения, 
если мы признаем описанный выше психический механизм оговорки. Заметьте, мы не 
оспариваем этих моментов. Психоанализ вообще редко оспаривает то, что 
утверждают другие; как правило, он добавляет что-то новое, правда, часто 
получается так, что это ранее не замеченное и вновь добавленное и является как 
раз существенным. Нами безоговорочно признается влияние на возникновения 
оговорки физиологических условий легкого нездоровья, нарушений кровообраще– 
[46]
ния, состояния истощения, об этом свидетельствует наш повседневный личный опыт. 
Но как мало этим объясняется! Прежде всего, это не обязательные условия для 
ошибочного действия. Оговорка возможна при абсолютном здоровье и в нормальном 
состоянии. Эти соматические условия могут только облегчить и ускорить 
проявление своеобразного психического механизма оговорки. Для объяснения этого 
отношения я приводил когда-то сравнение, которое сейчас повторю за неимением 
лучшего. Предположим, что я иду темной ночью по безлюдному месту, на меня 
нападает грабитель, отнимает часы и кошелек. Так как я не разглядел лица 
грабителя, то в ближайшем полицейском участке я заявляю: «Безлюдное место и 
темнота только что отняли у меня ценные вещи». На что полицейский комиссар мне 
может сказать: «Вы напрасно придерживаетесь чисто механистической точки зрения. 
Представим себе дело лучше так: под защитой темноты в безлюдном месте 
неизвестный грабитель отнял у вас ценные вещи. Самым важным в вашем случае 
является, как мне кажется, то, чтобы мы нашли грабителя. Тогда, может быть, мы 
сможем забрать у него похищенное».

Такие психофизиологические условия, как возбуждение, рассеянность, нарушение 
внимания дают очень мало для объяснения ошибочных действий. Это только фразы, 
ширмы, за которые мы не должны бояться заглянуть. Лучше спросим, чем вызвано 
это волнение, особое отвлечение внимания. Влияние созвучий, сходств слов и 
употребительных словесных ассоциаций тоже следует признать важными. Они тоже 
облегчают появление оговорки, указывая ей пути, по которым она может пойти. Но 
если передо мной лежит какой-то путь, предрешено ли, что я пойду именно по 
нему? Необходим еще какой-то мотив, чтобы я 
[47]
решился на него, и, кроме того, сила, которая бы меня продвигала по этому пути. 
Таким образом, как соотношение звуков и слов, так и соматические условия только 
способствуют появлению оговорки и не могут ее объяснить. Подумайте, однако, о 
том огромном числе случаев, когда речь не нарушается из-за схожести звучания 
употребленного слова с другим, из-за противоположности их значений или 
употребительности словесных ассоциаций. Мы могли бы согласиться с философом 
Вундтом в том, что оговорка появляется, когда вследствие физического истощения 
ассоциативные наклонности начинают преобладать над другими побуждениями в речи. 
С этим можно было бы легко согласиться, если бы это не противоречило фактам 
возникновения оговорки в случаях, когда отсутствуют либо физические, либо 
ассоциативные условия для ее появления1.

Но особенно интересным кажется мне ваш следующий вопрос – каким образом можно 
убедиться в существовании двух соперничающих намерений? Вы и не подозреваете, к 
каким серьезным выводам ведет нас этот вопрос. Не правда ли, одно из двух 
намерений, а именно нарушенное (gestцrte), обычно не 
вызы-

–
1 Не отрицая установленных экспериментальной психологией зависимостей 
поведенческих актов от ассоциаций (т. е. связи психических явлений, возникшей 
благодаря их смежности в пространстве и времени), от направленности и 
сосредоточенности внимания, а также от возможного влияния психофизиологического 
состояния субъекта в данный момент, Фрейд считал все эти факты лишь 
«поверхностными» симптомами, за которыми скрыто мощное действие реальных 
мотивационных факторов. Именно последние служат той силой, которая придает 
ассоциациям, вниманию и другим феноменам сознания и поведения определенную 
направленность. 
[48]
вает сомнений: человек, совершивший ошибочное действие, знает о нем и признает 
его. Сомнения и размышления вызывает второе, нарушающее (stцrende) намерение. 
Мы уже слышали, а вы, конечно, не забыли,