тличие от печали, при которой в потере нет ничего
бессознательного.

При печали мы нашли, что задержка и отсутствие интереса всецело объясняются
работой печали, полностью захватившей "я". Подобная же внутренняя работа
явится следствием неизвестной потери при меланхолии, и потому она виновна в
меланхолической задержке (Hemmung). Дело только в том, что меланхолическая
задержка производит на нас непонятное впечатление, потому что мы не можем
видеть, что именно так захватило всецело больных. Меланхолик показывает нам
еще одну особенность, которой нет при печали, - необыкновенное понижение
своего самочувствия, огромное обеднение "я". При печали обеднел и опустел
мир, при меланхолии - само "я". Больной рисует нам свое "я" недостойным, ни
к чему негодным, заслуживающим морального осуждения, - он делает себе
упреки, бранит себя и ждет отвержения и наказания. Он унижает себя перед
каждым человеком, жалеет каждого из своих близких, что тот связан с такой
недостойной личностью. У него нет представления о происшедшей с ним
перемене, и он распространяет свою самокритику и на прошлое; он утверждает,
что никогда не был лучше. Эта картина преимущественно морального бреда
преуменьшения дополняется бессонницей, отказом от пищи и в психологическом
отношении очень замечательным преодолением влечения, которое заставляет все
живущее цепляться за жизнь.

Как в научном, так и в терапевтическом отношении было бы одинаково
бесцельно возражать больному, возводящему против своего "я" такие
обвинения. В каком-нибудь отношении он должен быть прав, рассказывая нечто,
что соответствует его представлению. Некоторые из его указаний мы должны
немедленно подтвердить без всяких ограничений. Ему действительно так чужды
все интересы, он так неспособен любить и работать, как утверждает. Но, как
мы знаем, это вторичное явление, следствие внутренней, неизвестной нам
работы, похожей на работу печали, поглощающей его "я". В некоторых других
самообвинениях он нам также кажется правым, оценивающим настоящее
положение, только несколько более резко, чем другие немеланхолики. Если он
в повышенной самокритике изображает себя мелочным, эгоистичным,
неискренним, несамостоятельным человеком, всегда стремившимся только к
тому, чтобы скрывать свои слабости, то он, пожалуй, насколько нам известно,
довольно близко подошел к самопознанию, и мы только спрашиваем себя, почему
нужно сперва заболеть, чтобы понять такую истину. Потому что не подлежит
никакому сомнению, что тот, кто дошел до такой самооценки и выражает ее
перед другими - оценки принца Гамлета для себя и для всех других..., - тот
болен, независимо от того, говорит ли он правду или более или менее
несправедлив к себе. Нетрудно также заметить, что между величиной
самоунижения и его реальным оправданием нет никакого соответствия. Славная,
дельная и верная до сих пор женщина в припадке меланхолии будет осуждать
себя не меньше, чем действительно ничего не стоящая. И может быть, у первой
больше шансов заболеть меланхолией, чем у второй, о которой мы не могли бы
сказать ничего хорошего. Наконец, нам должно броситься в глаза, что
меланхолик ведет себя не совсем уж так, как нормально подавленный
раскаянием и самоупреками. У меланхолика нет стыда перед другими, более
всего характерного для такого состояния, или стыд не так уж резко
проявляется. У меланхолика можно, пожалуй, подчеркнуть состояние навязчивой
сообщительности, находящей удовлетворение в самообнажении.

Таким образом, неважно, настолько ли прав меланхолик в своем мучительном
самоунижении, что его самокритика совпадает с суждением о нем других.
Важнее то, что он правильно описывает свое психологическое состояние. Он
потерял самоуважение, и конечно, у него имеется для этого основание, во
всяком случае тут перед нами противоречие, ставящее перед нами
трудноразрешимую загадку. По аналогии с печалью, мы должны придти к
заключению, что он утратил объект; из его слов вытекает, что его потеря
касается его собственного "я".

Раньше, чем заняться этим противоречием, остановимся на момент на том, что
открывается нам благодаря заболеванию меланхолика в конституции
человеческого "я". Мы видим у него, как одна часть "я" противопоставляется
другой, производит критическую оценку ее, делает ее как бы посторонним
объектом. Все дальнейшие наблюдения подтвердят возникающие у нас
предположения, что отщепленная от "я" критическая инстанция проявит свою
самостоятельность и при других обстоятельствах. Мы найдем действительно
достаточно основания отделить эту инстанцию от остального "я". То, с чем мы
тут встречаемся, представляет собой инстанцию, обыкновенно называемою
совестью. Вместе с цензурой сознания и исследованием реальности мы
причислим ее к важнейшим образованиям (Institutionen) и как-нибудь найдем
доказательства тому, что эта инстанция может заболеть сама по себе. В
картине болезни меланхолика выступает на первый план в сравнении с другими
жалобами нравственное недовольство собой; физическая немощь, уродство,
слабость, социальная малоценность гораздо реже являются предметом
самооценки; только обеднение занимает преимущественное положение среди
опасений и утверждений больного.

Объяснение указанному выше противоречию дает наблюдение, которое нетрудно
сделать. Если терпеливо выслушать разнообразные самообвинения меланхолика,
то нельзя