понятие или ту силу,
которую оно означает. Когда баснописец говорит «волк»,
мы сразу имеем в виду сильного и хищного человека.
Когда он говорит: «лисица», мы видим перед собою
хитреца. Стоит ему заменить волка и лисицу человеком,
и он будет сразу поставлен перед необходимостью ли-
бо подробно и долго пояснять нам, что за характер у
этого человека, либо басня потеряет всю свою вырази-
тельность. Лессинг видит причину употребления живот-
ных во «всей известной определенности их характера»
(150, S. 50), и он прямо упрекает Лафонтена в том. что
он начинает пояснять характер своих действующих лиц.
Когда Лафонтен в трех стихах определяет характер
лисы, Лессинг видит в этом злейшее нарушение поэтики
басни. Он говорит: «Баснописцу лисица нужна для то-
го, чтобы с помощью одного слова дать индивидуаль-
ный образ умного хитреца, а поэт предпочитает забыть
об этом удобстве, отказаться от него, только чтобы не
упустить возможность сделать ловкое описание пред-
мета, единственное преимущество которого на этом ме-
сте заключается в том, что он не нуждается ни в каком
описании» (150, S. 74).
Здесь мимоходом стоит опять отметить то противо-
поставление между баснописцем и поэтом, которое де-
лает Лессинг. Оно. конечно, впоследствии объяснит нам,
почему совершенно разное значение имеют звери для
поэтической и прозаической басни.
Вслед за Лессингом и Потебня склонен думать, что
звери употребляются в басне главным образом вслед-
ствие их характеристичности. «Третье свойство образа
басни,— говорит он,— вытекающее из ее назначения, это
то, что она, чтобы не останавливаться долго на харак-
теристике лиц, берет такие лица, которые одним своим
названием достаточно определяются для слушателя, слу-
жат готовым понятием. Как известно, в басне пользу-
ются для этого животными... Практическая польза для
басни от соблюдения такого обычая может быть сравне-

 
126	Л.С.Выготский. Психология искусства
на с тем, что в некоторых играх, например в шахматах,
каждая фигура имеет определенный ход действий: конь
ходит так-то, король и королева так-то; это знает вся-
кий приступающий к игре, и это очень важно, что вся-
кий это знает, потому что в противном случае приходи-
лось бы каждый раз уславливаться в этом, и до самой
игры дело бы не дошло» (92, с. 26—27).
Другим не менее важным основанием для употреб-
ления зверей в басне Лессинг считает то обстоятельство,
что они дают возможность исключить всякое эмоцио-
нальное действие басни па читателя. Он прекрасно по-
ясняет это, когда говорит, что на это соображение он
никогда не набрел бы при помощи заключений, если бы
на это не толкнуло его собственное чувство. «Басня
имеет целью ясное и живое познание морального пра-
вила; ничто не затемняет так наше познание, как стра-
сти; следовательно, баснописец должен избегать на-
сколько возможно возбуждения страстей. Но как мо-
жет он иначе избегать возбуждения, например, состра-
дания, чем делая его объекты более несовершенными
и вместо людей выводя зверей или еще более низкие
существа? Припомним еще раз басню о волке и овце,
как она выше превращена в басню о священнике и о
бедном человеке. Мы сострадаем овце, но это сострада-
ние так слабо, что оно не причиняет никакого заметного
вреда нашему наглядному познанию морального прави-
ла. Совсем обратное произошло бы с бедным челове-
ком: казалось ли бы нам это только или бы это произо-
шло на самом деле,— но мы имели бы много, слишком
много сострадания к нему и много, слишком много не-
доброжелательства испытывали бы к священнику, что-
бы наглядное познание морального правила могло быть
столь же ясным, как и в первом случае» (150. S. 55).
Здесь мы попадаем в самый центр идеи Лессинга. Он
применил эксперимент замены животных священником
и бедным человеком для того, чтобы показать, что при
этой замене басня проигрывает только в том случае,
если она теряет при этом всякую определенность харак-
тера своих героев. Если же мы вместо животных упо-
требляем не просто человека, а какого-нибудь опреде-
ленного человека, скажем, бедного и свя