убы, ее стра-
дания воспламеняют актера, как и страсть и ярость Пир-
ра,— он плачет, он изменился в лице. Гамлет испытал
на себе потрясающее действие актеров. Он сам не пони-
мает, почему нарастающая в нем страсть разрешается
впустую, почему он медлит и не действует, почему в его
душе еще нет толкающей, действенной ярости, нет им-
пульса, толчка к совершению всего. Он обвиняет себя во
всем, сам не понимает, почему мучится этим, не зная,
что это — так надо трагедии.
Гамлет
Храни вас бог! Один я. Наконец-то,
Какой же я холоп и негодяй!
Не страшно ль, что актер проезжий этот
Так подчинил мечте свое сознанье,
Что сходит кровь со щек его, глаза
Туманят слезы, замирает голос
И облик каждой складкой говорит,
Чем он живет. А для чего в итоге?
Из-за Гекубы!
Что он Гекубе? Что ему Гекуба?
А он рыдает. Что б он натворил,
Будь у него такой же повод к мести,
Как у меня? Он сцену б утопил
 
428	Л.С. Выготский. Психология искусства
В потоке слез. И оглушил бы речью
И свел бы виноватого с ума.
А я,
Тупой и жалкий выродок, слоняюсь
В сонной лени и ни о себе
Не заикнусь, ни пальцем не ударю
Для короля, чью жизнь и власть смели
Так подло. Что ж, я трус? Кому угодно
Сказать мне дерзость? Дать мне тумака?
Развязно ущипнуть за подбородок?
Взять за нос? Обозвать меня лжецом
Заведомо безвинно? Кто охотник?
Смелее! В полученьи распишусь.
Не желчь в моей печенке голубиной,
Позор не злит меня, а то б давно
Я выкинул стервятникам на сало
Труп изверга. Блудливый шарлатан!
Кровавый, лживый, злой, сластолюбивый!
О мщенье!
Ну и осел я, нечего сказать!
Я сын отца убитого. Мне небо
Сказало: встань и отомсти. А я,
Я изощряюсь в жалких восклицаньях
И сквернословьем душу отвожу,
Как судомойка!
Тьфу, черт! Проснись, мой мозг! Я где-то слышал,
Что люди с темным прошлым, находясь
На представленье, сходном по завязке,
Ошемлялись живостью игры.
И сами сознавались в злодеянье.
Убийство выдает себя без слов,
Хоть и молчит. Я поручу актерам
Сыграть пред дядей вещь по образцу
Отцовой смерти. Послежу за дядей —
Возьмет ли за живое. Если да,
Я знаю, как мне быть. Но может статься.
Тот дух был дьявол. Дьявол мог принять
Любимый образ. Может быть, лукавый
Расчел, как я устал и удручен,
И пользуется этим мне на гибель.
Нужны улики поверней моих,
Я это представленье и задумал,
Чтоб совесть короля на нем суметь
Намеками, как на крючок, поддеть.
В этом монологе все от первого: «Один я. Наконец-
то» — все уединено, сосредоточено на одиночестве души,
на себе: и вот Гамлет сам не понимает себя, он бичует
себя — «я» для него такая страшная и ужасная вещь,
он пугается самого себя, осуждает себя, не понимает
причины своего бездействия: почему актер мог подчинить
душу тени страсти, горю Гекубы, а Гамлет — не трус и

 
Приложение	429
так глубоко ненавидящий короля, призываемый к мще-
нию и небом и адом, — разражается ругательствами.
В этих упреках себе глубочайший стиль трагедии — ее
«мир, как воля и представление»: глубинными корнями
своей воли он коснулся темного корня трагедии, из кото-
рого развивается все действие, связан с ним, а в созер-
цании не понимает сам себя. Этот монолог Гамлета (и
следующий) глубоко замечателен по силе выражения в
его душе «трагического автоматизма» — и его душевной
муки из-за этого. Но это одна часть монолога — о без-
действии, другая — о действии. Он хочет, чтобы перед ко-
ролем сыграли пьесу, похожую на убийство царя. В этом
видно, с какой «грубой» реальностью воспринимает Гам-
лет явление Духа: это не фикция, не условность, а отно-
сится он к этому так, как стал бы относиться каждый из
пас. И это именно Дух раскрыл ему, а не кто-либо