и социологические исследования искусства не в
состоянии до конца объяснить нам самый механизм дей-
ствия художественного произведения. Очень много выяс-
няет здесь «начало антитезы», которое, вслед за Дар-
вином, Плеханов привлекает для объяснения многих яв-
лений в искусстве (87, с. 37—59). Все это говорит о той
колоссальной сложности испытываемых искусством влия-
ний, которые никак нельзя сводить к простой и однознач-
ной форме отражения. В сущности говоря, это тот же
вопрос сложного влияния надстройки, который ставит
Маркс, когда говорит, что «определенные периоды его
расцвета (искусства. — Л. В.) отнюдь не находятся в со-
ответствии с общим развитием общества», что «в области
самого искусства известные значительные формы его воз-
можны только на низкой ступени развития искусств...
Однако трудность заключается не в том, чтобы понять,
что греческое искусство и эпос связаны с известными
формами общественного развития. Трудность состоит в
том, что они еще продолжают доставлять нам художест-
венное наслаждение и в известном отношении служить
нормой и недосягаемым образцом» (1, с. 736—737).
Вот совершенно точная постановка психологической
проблемы искусства. Не происхождение в зависимости от
хозяйства надо выяснить, а смысл действия и значения
того обаяния, которое «не находится в противоречии с
той неразвитой общественной ступенью, на которой оно
выросло» (1, с. 737—738). Таким образом, отношение
между искусством и вызывающими его к жизни экономи-
ческими отношениями оказывается чрезвычайно слож-
ным.
Это отнюдь не означает, что социальные условия не
до конца или не в полной мере определяют собой харак-
тер и действие художественного произведения, но только
они определяют его не непосредственно. Самые чувства,
которые вызывает художественное произведение, суть
чувства, социально обусловленные. Это прекрасно подтвер-
ждается на примере египетской живописи. Здесь форма
(стилизация человеческой фигуры) совершенно явно не-
сет функцию сообщения социального чувства, которое в

 
К методологии вопроса	35
самом изображаемом предмете отсутствует и придается
ему искусством. Обобщая эту мысль, можно сопоставить
действие искусства с действием науки и техники. И опять
вопрос для психологической эстетики решается по тому
же самому образцу, что и для эстетики социологической.
Мы готовы повторить вслед за Гаузенштейном, всегда за-
меняя слово «социология» словом «психология», его утвер-
ждение: «Чисто научная социология искусства является
математической фикцией» (32, с. 28). «Так как искусст-
во есть форма, то и социология искусства в конце концов
только тогда заслуживает этого названия, когда она яв-
ляется социологией формы. Социология содержания воз-
можна и нужна, но она не является социологией искусст-
ва в собственном смысле слова, так как социология ис-
кусства, в точном понимании, может быть только социо-
логией формы. Социология же содержания есть в сущ-
ности общая социология и относится скорее к граждан-
ской, чем к эстетической истории общества. Тот, кто рас-
сматривает революционную картину Делакруа с точки
зрения социологии содержания, занимается в сущности
историей июльской революции, а не социологией фор-
мального элемента, обозначаемого великим именем Дела-
круа» (32, с. 27), для того предмет его изучения не яв-
ляется предметом психологии искусства, но общей пси-
хологией. «Социология стиля ни в коем случае не может
быть социологией художественного материала... для соци-
ологии стиля дело идет... о влиянии на форму» (31, с. 12).
Вопрос, следовательно, заключается в том, можно ли
установить какие-либо психологические законы воздейст-
вия искусства на человека или это оказывается невоз-
можным. Крайний идеализм склонен отрицать всякую
закономерность в искусстве и в психологической жизни.
«И теперь, как и прежде, и потом, как и теперь, душа
остается и останется вовеки непостижимой... Законы для
души не писаны, а потому не писаны и для искусства»
(6, с. VII—VIII). Если же мы допустим закономерн