мрака, давления -мгновениями как бы воспламенялся мозг и с 
необыкновенным порывом разом напрягались все силы жизни. Ум, сердце озарялись 
необыкновенным светом, все волнения, все сомнения, все беспокойства как бы 
умиротворялись разом, разрешались в какое-то высшее спокойствие, полное ясной, 
гармоничной радости и надежды, полное разума и окончательной причины (но и это 
было только предчувствие той окончательной секунды, с которой начинался самый 
припадок. Эта секунда была, конечно невыносима).
    "Раздумывая об этом мгновении уже в здоровом состоянии — продолжает далее 
Достоевский — он часто говорил себе, что все эти мгновения и проблески высшего 
бытия не что иное, как болезнь, как нарушения нормального состояния, а если так,
 то это вовсе не высшее бытие, а наоборот, должно быть причислено к самому 
низшему. И, однако он дошел, наконец, до чрезвычайно парадоксального вывода: 
что же в том, что это болезнь? Какое до этого дело, что это напряжение 
ненормально, если самый результат, если минута ощущения, припоминаемая и 
рассматриваемая уже в здоровом состоянии, оказывается в высшей степени 
гармонией, красотой, дает неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры,
 примирения и восторженного молитвенного слияния с самим высшим синтезом жизни. 
"В этот момент, говорил он Рогожину, — становится понятным необычайное слово, 
что "времени больше не будет". Эти туманные выражения казались ему самому очень 
понятными, хотя еще слишком слабыми. В то же, что это — действительно "красота 
и молитва", что это действительно "высший синтез жизни", в этом он сомневаться 
не мог, да и сомнений не мог допустить".
    "Ведь не видения же ему снились в этот момент, как от гашиша, опиума или 
вина. Мгновения эти были именно одним только усилением самосознания. Эта 
секунда по беспредельному своему счастью может стоить всей жизни. " "Впрочем за 
диалектическую часть своею вывода он не стоял: отупение, душевный мрак, 
идиотизм стояли пред ним ярким последствием этих высочайших минут... Но 
действительность ощущения была вне сомнения и смущала его. "Что же в самом деле 
делать с действительностью?" Отсутствие лечения, бытовая неустроенность, 
сверхсильное напряжение переживаний в чужой среде приводят к новому обострению. 
Будущее князя Мышкина остается неизвестным. Но этим не умаляется значение 
попытки князя Мышкина (alter ego — второе я — Достоевского эпилептика) 
осмыслить значение болезни в обшей сумме религиозного опыта личности. Князь 
Мышкин (он же и Достоевский) "не стоит за диалектическую часть своего вывода", 
но явно допускает, что переживания болезненного происхождения, непосредственно 
связанные с динамикой болезни, при определенных условиях могут стать источником 
положительного духовного опыта, имеющего большое значение для личности: "что же 
в том, что это болезнь?... если самый результат оказывается в высшей степени 
гармонией... дает неслыханное чувство полноты... красоты и молитвы... высшего 
синтеза жизни... беспредельного счастья...?" Такой вывод предполагает моральную 
ответственность человека и за противоположные, обусловленные болезнью состояния 
злобы, агрессии, жестокости , но об этом ниже. Здесь в порядке отступления, 
необходимо хотя бы коротко суммировать поучительное, для врачевателей тела и 
души больных отношение Достоевского к болезни и борьбу с ней. Больной гений, 
всю сознательную жизнь боровшийся с болезнью и преодолевавший ее. Это находит 
отражение в дневниках Достоевского и его жены, в изданных ею воспоминаниях и 
письмах, и в творчестве. Гениальность, конечно, не болезнь. Но болезнь гения 
является фактом большой художественной и духовной значимости, в особенности у 
Достоевского. Все его герои в их противоречивости и двойственности отражают его 
личный опыт, его "удивительную, прекрасную и жестокую судьбу" (Б Бурцев). 
Отличительная черта патологических характеров — выраженная полярность, 
противоречивость проявлении отражается в его жизни и творчестве необычайно ярко.
 Амплитуда колебании необычайная. Дисгармония, по видимости, сплошная. Периоды 
безудержного влечения к азартной игре в рулетку вплоть до зрелых лет, приступы 
дикого гнева, когда он по его словам "способен убить человека" и периоды 
горького раскаяния и самоуничижения. Периоды творческого подъема, когда он за 
26 дней пишет к сроку роман "Игрок", который он сам сравнивает с увлечением 
рулеткой, и периоды упадка, наступающие после припадков, которые его "добивают 
окончательно и после каждого он суток 4 становится беспамятным, не может 
сообразиться с рассудком". Состояние высокого подъема, счастья, озарения, 
проникновения в "иные миры" в периоды, когда он (в особенности в утренние часы 
и в дни после припадков) становится, по свидетельству Белинского уже в 
студенческие года "в общении с людьми трудным до невозможности, с ним нельзя 
быть в нормальных отношениях, он считает, что весь мир завидует ему и 
преследует его". Или, по свидетельству его жены Анны Григорьевны, уже при 
первой встрече с ним в 1866 г производит на нее "такое тяжелое, по истине 
удручающее впечатление, какого не производил ни один человек в мире".
    Сам он пишет о себе: "Я дитя века, дитя неверия и сомнения, до сих пор 
(1854 г), даже и до гробовой крышки" а к концу жизни ссылаясь на Великого 
Инквизитора и главу о детях в братьях Карамазовых говорил, что "нет и не было 
до него такой силы атеистических выражений, стало быть не как мальчик я верую 
во Христа и Его исповедую, а через большие сомнения моя осанна прошла как 
говорит у меня в том же роле черт". Такую же полярность мы видим и в героях 
романов, которые ведут начало от Достоевского, как человека Раскольников и 
Порфирии Петрович в романе "Преступление и наказание", князь Мышкин и Рогожин в 
"Идиоте" ясность, смирение и вера старца Зосимы и бунт Ивана Карамазова, 
ясность и чистота Алеши Карамазова и глубокое, моральное уродство 
("инфернальность") Федора Карамазова и Смердякова, безудержная власть влечений 
и аффектов у Димитрия, сменяющаяся глубоким покаянием, жаждой избавления путем 
страданий и т. д. И, наконец, в жизни самого Федора Михаиловича соединение 
надлома, надрыва, самоказнь, сознание себя неисправимым грешником и пророческий 
характер выступлений, вершиной которого была речь о Пушкине. Он