применение научной точности там, где она нежелательна и, в принципе, невозможна.

Хотя диагноз, бесспорно, необходим для определения курса лечения многих тяжелых 
заболеваний с биологическим субстратом (например, шизофрении, биполярных 
расстройств, тяжелых эмоциональных расстройств, височной эпилепсии, 
наркотической интоксикации, органических заболеваний или заболеваний мозга под 
воздействием токсинов, дегенеративных причин или инфекционных агентов), диагноз 
довольно часто приводит к обратным результатам при ежедневной психотерапии, 
имеющей дело с куда более здоровыми людьми.
Почему? По одной простой причине — психотерапия состоит из последовательного 
процесса раскрытия, в ходе которого терапевт пытается узнать пациента как можно 
лучше. Диагноз же ограничивает видение, снижает возможность относиться к 
другому как к личности. После постановки диагноза мы склонны не замечать те 
черты личности, которые не укладываются в определенный диагноз, и, 
соответственно, придавать большее значение аспектам, подтверждающим 
первоначальный диагноз. Более того, диагноз может выступать эдаким 
самоактуализирующимся пророчеством. Отношение к пациенту как к «истерику» или 
находящемуся «в пограничном состоянии» способствует развитию и сохранению 
именно этих черт. И действительно, существует очень продолжительная история 
влияния ятрогенных расстройств на форму клинической организации, включая и 
текущие споры о многоличностном расстройстве и вытесняемых из сознания 
воспоминаниях о сексуальном насилии. При этом необходимо помнить и о низкой 
надежности установления категории личностного расстройства согласно ДСМ[2] (а 
именно эти пациенты довольно часто нуждаются в длительной терапии).
Кто из терапевтов не был поражен тем, насколько легче поставить диагноз, 
пользуясь ДСМ-IV, после первого же собеседования, нежели позднее, скажем, после 
десятого сеанса, когда мы узнаем о личности гораздо больше? Не странно ли это? 
Один мой коллега обратился к своим клиническим практикантам, спросив у них: 
«Если бы вы занимались индивидуальной терапией или изучали ее, какой диагноз 
согласно ДСМ-IV ваш терапевт мог бы справедливо использовать для того, чтобы 
описать кого-либо столь же сложного, как вы?»
В психотерапии мы просто обязаны нащупать узкую тропинку некоторой, хотя и не 
абсолютной, беспристрастности. Если же мы будем воспринимать диагностическую 
систему ДСМ слишком серьезно, если мы действительно уверуем в то, что реально 
вырезаем по наметкам природы, это может стать угрозой для человеческой, 
спонтанной, импровизационной и несколько неопределенной сущности 
терапевтического начинания. Вы должны помнить о том, что клиницисты, 
участвующие в создании прежних, ныне уже отброшенных диагностических систем, 
были весьма квалифицированными, высокомерными и в такой же степени уверенными в 
себе, как и нынешние члены комитетов ДСМ. Несомненно, наступит такое время, 
когда ДСМ-IV, представляющееся мне чем-то подобным меню китайского ресторана, 
покажется нелепицей профессиональным психиатрам.
Глава 3. Терапевт и пациент как «попутчики» 
Французский романист Андре Мальро нарисовал образ сельского священника, 
исповедующего жителей в течение многих десятилетий и обобщившего все то, что он 
познал о человеческой природе, следующим образом: «Прежде всего, люди куда 
более несчастны, чем принято думать… и взрослых людей на свете просто не 
существует». Каждому из нас (и терапевтам, и их пациентам) суждено изведать не 
только радость жизни, но и неизбежную ее скорбь: разочарование, старение, 
болезнь, одиночество, утрату, бессмысленность, тягостный выбор и смерть.
Никто еще не выразил это с большей решительностью и жесткостью, нежели немецкий 
философ Артур Шопенгауэр:
В ранней молодости, когда мы созерцаем нашу грядущую жизнь, мы подобны детям в 
театре перед тем, как поднят занавес, сидящим в приподнятом настроении и с 
нетерпением ожидающим начала представления. Это счастье, что мы не знаем, что 
последует в действительности. Если бы мы могли только предвидеть это: бывают 
времена, когда дети выглядят подобно осужденным заключенным, приговоренным не к 
смерти, но к жизни, и все же в полной мере не осознающим, что в точности 
означает их приговор.
И далее:
Мы подобны овцам в поле, резвящимся на глазах у мясника, который выбирает 
сначала одну, а затем другую своей жертвой. Так в наши счастливые дни все мы не 
осознаем, что бедствия Судьбы могут уже сейчас скрываться внутри нас — болезнь, 
нищета, увечье, потеря зрения или рассудка.
Несмотря на то, что на взгляды Шопенгауэра сильно повлияли его личные житейские 
неудачи, нельзя отрицать врожденное отчаяние в жизни каждого сознательного 
индивида. Мы с женой иногда развлекаемся, планируя воображаемые вечеринки для 
людей, объединенных общими склонностями — например, вечеринка для монополистов 
или пылких самовлюбленных, или же инертных/агрессивных людей, с которыми мы 
знакомы, или, напротив, «счастливая» вечеринка, куда мы приглашаем только 
действительно счастливых людей, с которыми мы встречались. Хотя у нас не было 
проблем с заполнением самых разных причудливых столов, мы никогда не могли 
собрать даже один стол для нашей вечеринки «счастливых людей». Каждый раз, 
когда мы находим несколько таких неунывающих знакомых и определяем их в список 
кандидатов, продолжая поиски для того, чтобы составить полный стол, мы 
обнаруживаем, что того или другого из наших «счастливых» гостей со временем 
поражает некая жизненная неприятность — часто серьезная болезнь или болезнь 
ребенка или супруги.
Это трагическое, но при этом реалистичное видение мира в течение долгого 
времени оказывало влияние на мои отношения со всеми, кто нуждался в помощи. И