Глава 41. Разговаривайте о смерти 
Страх смерти всегда лежит у поверхности. Он преследует нас в течение всей жизни,
 и мы создаем защитные барьеры — многие из которых основаны на отрицании — с 
тем, чтобы помочь нам справиться с осознанием смерти. Но мы не можем не думать 
об этом. Страх смерти проникает в наши фантазии и сны. Внезапно проявляется в 
каждом кошмаре. В детстве, когда мы были поглощены мыслями о смерти, одна из 
самых главных задач, связанных с общим развитием, заключалась в том, чтобы 
справиться со страхом забвения.
Смерть незримо присутствует на каждом курсе терапии. Не замечать ее присутствия 
означало бы, что она слишком ужасна для того, чтобы ее обсуждать. Но 
большинство терапевтов избегает прямого обсуждения смерти. Почему? Некоторые — 
потому, что не знают, что с этим делать. «Какой в этом смысл? — говорят они. — 
Давайте лучше вернемся обратно к невротическому процессу, туда, где мы можем 
что-то предпринять». Другие — сомневаются в том, что смерть имеет какое-либо 
отношение к терапевтическому процессу, и следуют совету великого Адольфа Мейера,
 советующего не чесать там, где не чешется. Другие же просто отказываются 
привнести в терапию то, что вызывает еще большую тревогу у и без того тревожных 
пациентов (а также и у терапевтов).
Но все же существует несколько здравых причин, по которым мы должны в рамках 
курса терапии смотреть в лицо смерти. Прежде всего, держите в уме то, что 
терапия — это глубокое и всестороннее изучение образа и значения жизни другого; 
принимая во внимание центральную роль смерти в нашем существовании и то, что 
жизнь и смерть взаимозависимы, как вообще возможно не замечать ее? С самого 
начала письменной истории люди осознали, что все увядает, что мы ужасаемся 
этому увяданию и что мы должны найти такой путь, чтобы жить вопреки страху и 
увяданию. Психотерапевты не могут позволить себе игнорировать важнейший вывод 
многих великих мыслителей — для того, чтобы научиться хорошо жить, нужно 
научиться хорошо умирать.
Глава 42. Смерть и улучшение жизни 
Большинство работников психического здоровья, склонных к умиранию, во время 
своего обучения получили совет прочитать рассказ Толстого «Смерть Ивана Ильича».
 Иван Ильич, бюрократ и низкая душа, умираете агонии, и случайно в конце своей 
жизни он озарен поразительным инсайтом: он осознает, что плохо умирает, потому 
что плохо жил. Его инсайт порождает невероятное личное изменение, и в последние 
дни жизнь Ивана Ильича наполнена миром и осмысленностью, которой он никогда не 
достигал прежде. Во многих других великих литературных трудах содержится 
похожее послание. Например, в романе «Война и мир» протагонист автора, Пьер, 
преображается из-за отмены расстрела в последнюю минуту. Скрудж в 
«Рождественской песне» внезапно становится новым человеком не из-за святочного 
веселья; скорее его перерождение происходит в тот момент, когда дух будущего 
позволяет ему взглянуть на собственную смерть и на то, как незнакомые люди 
ссорятся из-за его имущества. Послание во всех этих работах просто и 
основательно: хотя материальная сторона смерти разрушает нас, сама идея смерти 
может нас спасти.
В те годы, когда я работал со смертельно больными пациентами, я наблюдал, как 
многие из них, сталкиваясь со смертью, претерпевали значительные и позитивные 
личностные изменения. Они ощущали, как становятся мудрее; переоценивали свои 
жизненные приоритеты и перестали уделять внимание жизненным тривиальностям. Как 
будто бы рак исцелял невроз — казалось, что фобии и травматические 
межличностные тревоги просто растаяли.
Мои студенты всегда наблюдали за группами пациентов, страдающих от рака, 
которые я вел. Обычно в учебном институте группы соглашаются на наблюдение, но 
делают это достаточно неохотно и очень часто с какой-то затаенной обидой. Но 
этого не скажешь о моих группах смертельно больных пациентов! Напротив, они 
приветствовали возможность поделиться тем, чему они научились. «Но как же жалко,
 — слышал я, как сокрушались многие пациенты, — что мы должны были ждать того 
момента, когда наши тела поражены раком, чтобы научиться жить».
Хайдеггер рассуждал о двух формах существования: повседневной и онтологической. 
В повседневной форме мы поглощены и отвлечены материальным окружением — мы 
полны удивления от того, каковы вещи. В онтологической форме мы 
сконцентрированы на существовании как таковом — иными словами, мы исполнены 
удивления, что вещи есть. При существовании в онтологической форме — области 
вне повседневных забот — мы пребываем в состоянии особой готовности к личному 
изменению.
Но как мы переходим от повседневной формы к онтологической? Философы часто 
говорят о «пограничном опыте» — необходимом опыте, который выводит нас из 
состояния «повседневности» и приковывает наше внимание к самому «бытию». Одно 
из самых сильных пограничных переживаний состоит в конфронтации со своей 
собственной смертью. Но как же использовать пограничный опыт в ежедневной 
клинической практике? Каким образом терапевт получает необходимое средство для 
изменения, доступное в онтологической форме у пациентов, не ожидающих близкой 
смерти?
Каждый курс терапии усыпан множеством переживаний, которые, хотя и менее 
драматичны, но все же могут эффективно изменить ракурс. Тяжелая утрата, смерть 
другого человека, выступает пограничным опытом, сила которого слишком редко 
используется в терапевтическом процессе. Слишком часто в работе с тяжелой 
утратой мы в значительной степени фокусируемся исключительно на потере, на 
незавершенной ситуации во взаимоотношениях, на задаче отделить себя от мертвого 
и снова войти в поток жизни. Хотя все эти шаги очень важны, мы не должны 
игнорировать и то, что смерть другого помогает каждому из нас совершенным и