это. Все-таки, в чем же преступление? Мы хорошо работаем вместе и какой вред от 
нашей совместной интеллектуальной игры?»
Один талантливый терапевт (Питер Ломас) описал следующее взаимодействие с 
пациентом, который начал сеанс в характерной для него манере, с отчаянием 
говоря о своем одиночестве.
Терапевт: «Не кажется ли вам, что я также могу быть одинок? Я сижу сейчас здесь,
 в этой комнате, а вы ушли в себя. Неужели вы не понимаете, что я не хочу этого,
 что я хочу лучше узнать вас?»
Пациент: «Нет, как это возможно? Я не могу поверить в это. Вы самодостаточны. Я 
вам не нужен». Терапевт: «Что заставляет вас думать, что я самодостаточен? 
Почему я обязательно должен отличаться от вас? Я так же нуждаюсь в людях, как и 
вы. И мне необходимо, чтобы вы прекратили сторониться меня». Пациент: «Не знаю 
даже, что я могу дать вам. Я ощущаю себя ничем. Я ничего не сделал в своей 
жизни». Терапевт: «Но ведь мы любим людей не за их достижения, но за то, что 
они из себя представляют. Вы так не думаете?»
Пациент: «Да, это справедливо».
Терапевт: «Так почему вы не верите, что другие могут любить вас за то, что вы 
из себя представляете?»
Терапевт рассказал, что это взаимодействие поразительным образом уменьшило 
пропасть между ним и пациентом. Пациент завершил сеанс фразой: «Это жестокий 
мир», но это было сказано не в смысле «бедный несчастный я», но в смысле «это 
жестокий мир для вас и меня, не так ли? Для меня и вас, и для всех, живущих в 
нем?»
Глава 29. Будьте осторожны, раскрывая личную жизнь терапевта 
Раскрытие в двух первых областях — механизме терапии и «здесь-и-сейчас» 
(надлежащим образом обставленное) — кажется прямолинейным и в целом понятным. 
Но по поводу третьего типа раскрытия, а именно раскрытия личной жизни терапевта,
 разгорается жаркая полемика.
Если бы раскрытие терапевта было измерено в континууме, я уверен, что был бы 
вознесен на самый верх. Однако у меня никогда не было ощущения, что я раскрываю 
слишком многое. Напротив, я всегда облегчаю терапию, когда делюсь какой-либо 
гранью своей жизни.
Много лет назад, когда скончалась моя мать, я полетел в Вашингтон на ее 
похороны и провел часть времени с сестрой. В то время я вел амбулаторную группу,
 и мой напарник, молодой психиатрический практикант, не знал, как поступить, а 
потому просто сказал группе, что я отсутствую из-за смерти в семье. Встречи 
групп снимались на видеокамеру для исследования и учебных целей, и по 
возвращении через неделю я посмотрел запись встречи — плодотворный, очень 
оживленный сеанс.
Что же делать на следующей встрече? Так как у меня не было никаких сомнений в 
том, что утаивание смерти моей матери нанесло вред групповому процессу, я 
принял решение быть абсолютно прозрачным и дать группе все, чего она требовала. 
Ведь если группа активно избегает некоторой глобальной проблемы, никакая другая 
проблема не будет рассмотрена плодотворно — это аксиома.
Я открыл встречу, сообщив им о смерти моей матери, и ответил на все их вопросы. 
Некоторые хотели узнать детали смерти и похорон, другие спрашивали о том, как я 
справляюсь с этим, интересовались моими отношениями с матерью и сестрой. Я 
отвечал им всем совершенно откровенно и рассказал, например, о моих 
противоречивых отношениях с матерью и о том, как я решил жить в Калифорнии 
самостоятельно, чтобы нас разделяли три тысячи миль. Я сказал им, что во многом 
она была тиранкой, но лишилась клыков по мере того, как старела. В последние 
несколько лет наши отношения стали гораздо ближе, а я превратился в 
почтительного сына. Наконец, группа спросила, могут ли они сделать что-нибудь 
для меня на этой встрече. Я ответил, что не уверен в этом, потому что я и без 
того постоянно говорил о смерти матери, обсуждая ее с друзьями и семьей. В 
конце концов, я заметил, что уверен в том, что у меня достаточно сил, чтобы 
эффективно работать в группе, после чего мы вернулись к групповым делам и 
провели необычайно плодотворную встречу.
Годы спустя я использовал видеозапись этого собрания для того, чтобы 
преподавать групповой процесс. Я уверен в том, что мое раскрытие не только 
устранило потенциальное препятствие в группе, но и в том, что мое моделирование 
самораскрытия оказало освобождающее воздействие на ее участников.
Другой пример, описанный мною в истории «Семь продвинутых уроков в терапии 
горя» («Мамочка и смысл жизни»), содержит похожий инцидент. Незадолго до того, 
как я должен был встретиться с пациенткой, пережившей утрату, мне позвонили, 
чтобы сообщить о смерти моего шурина. Так как моя пациентка была хирургом, 
переживающей кризис (после смерти мужа и отца), а у меня было время перед тем, 
как ехать в аэропорт, я решил встретиться с ней, начав сеанс с того, что 
сообщил ей о случившемся и сказал, что, тем не менее, я решил прийти на встречу 
с ней.
Она разразилась гневной тирадой, обвинив меня в попытке сравнить ее горе со 
своим. «И позвольте заметить вам, — добавила она, — что если я появляюсь в 
операционной ради моих пациентов, то тогда вы просто обязаны прийти, чтобы 
встретиться со мной». Это событие оказалось очень действенным для терапии — мое 
откровение способствовало тому, что она раскрыла свою яростную печаль, что 
открыло новый насыщенный этап в нашей работе.
Давным-давно один мой коллега работал с пациентом, который потерял ребенка, 
умершего от рака. Длинный курс терапии оказался полезным, но не вполне успешным.
 Мой коллега, также потерявший ребенка двадцатью годами раньше, не решился 
разделить это горе с пациентом. Много лет спустя этот пациент снова связался с