настроенной по отношению ко мне и другим за то, что мы пытаемся все «устроить» 
за нее. Но сейчас она нуждалась в чем-то от меня — в чем-то ощутимом, в том, 
что освободило бы ее от чувства вины. Я отреагировал на это, посоветовав не 
ездить на похороны («предписание врача», сказал я). Вместо этого я назначил 
нашу следующую встречу точно на время похорон и полностью посвятил ее 
воспоминаниям о ее отце. Два года спустя, заканчивая терапию, она рассказала 
мне, насколько полезным был тот сеанс.
Другая пациентка чувствовала себя столь подавленной ежедневным стрессом своей 
жизни, что в течение сеанса с трудом могла разговаривать — просто обхватила 
себя руками и мелко тряслась. Я почувствовал желание обнадежить ее, поддержать 
и сказать, что все будет хорошо. Я сразу же отверг намерение обнять ее — она 
была изнасилована своим отчимом, и мне следовало быть особенно внимательным, 
дабы сохранить чувство безопасности в наших отношениях. Вместо этого в конце 
сеанса я импульсивно предложил назначить следующий сеанс на более удобное для 
нее время. Обычно она должна была уходить с работы, чтобы встретиться со мной, 
а на этот раз я предложил ей встретиться рано утром, до работы.
Эта интервенция не дала того утешения, на которое я надеялся, но все же 
оказалась достаточно целесообразной. Вспомните фундаментальный принцип терапии: 
все, что происходит во время сеанса — зерно для мельницы. В том случае 
пациентка с подозрением отнеслась к моему предложению, увидев в нем угрозу. Она 
была убеждена, что на самом деле я вовсе не хочу встречаться с ней, что наши 
совместные сеансы — это худшая часть моей недели и что я изменяю назначенное ей 
время для своего, а не ее удобства. Это привело нас к плодотворной теме ее 
самопрезрения и проецирования ее ненависти к себе на меня.
Глава 11. Терапевтическое действие, не терапевтическое слово 
Пользуйтесь возможностью учиться у пациентов. Обязательно интересуйтесь мнением 
пациентов о том, что они считают полезным в терапии. Выше я отметил, что 
терапевты и пациенты часто не сходятся во взглядах на выводы о полезных 
аспектах терапии. Соображения пациента о пользе почти всегда относительны и 
часто включают некое действие терапевта, выходящее за рамки процесса, или некий 
наглядный пример последовательности и близости терапевта. Например, один из 
моих пациентов вспоминал мою готовность встретиться с ним даже после того, как 
он сказал мне по телефону, что заболел гриппом. (Незадолго до этого терапевт, 
наблюдающий за его семьей, опасаясь заразиться, сократил сеанс, когда тот начал 
чихать и кашлять.) Другая пациентка, убежденная в том, что я прекращу занятия с 
ней из-за регулярных вспышек гнева, рассказала мне, что самой полезной из всех 
моих интервенций стало правило назначать дополнительный сеанс автоматически 
всякий раз после очередного приступа злости по отношению ко мне.
Во время еще одного опроса, завершающего терапию, пациентка вспомнила эпизод 
последнего сеанса перед моим отъездом. Тогда она вручила мне историю, которую 
только что сочинила, а я отправил ей записку, в которой написал об удовольствии,
 которое получил от чтения. Письмо стало конкретным доказательством моей заботы,
 и она часто обращалась к нему за поддержкой во время моего отсутствия. Не 
слишком много времени требуется, чтобы проведать по телефону глубоко 
несчастного или близкого к суициду пациента. Зато это имеет огромное значение 
для самого пациента. Одна пациентка, имеющая болезненное пристрастие к кражам в 
магазинах и уже отбывшая тюремный срок, рассказала мне, что самым важным 
поступком в длинном процессе терапии стал поддерживающий телефонный звонок, 
сделанный мною во время моего отсутствия во время рождественской распродажи: 
время, когда она часто не могла контролировать себя. Ей казалось, что она не 
может быть столь неблагодарной и пойти на кражу, когда я старался изо всех сил, 
чтобы показать свою заботу. Если терапевты тревожатся о зависимости от заботы, 
они могут сами попросить пациента принять участие в продумывании стратегии того,
 как нужно поддерживать их в критические периоды.
В другой раз та же самая пациентка вновь проявляла свою болезненную склонность 
к воровству, но ее поведение так изменилось, что теперь она крала только 
недорогие предметы — например, конфеты или сигареты. Она пыталась логическим 
образом объяснить свое воровство, как и всегда, тем, что ей необходимо 
сбалансировать семейный бюджет. Это убеждение было очевидно иррациональным: 
во-первых, она была богата (хотя и отказывалась ассоциировать себя со 
сбережениями своего мужа), а кроме того, сэкономленная с помощью воровства 
сумма была весьма незначительна.
«Что мне нужно сделать, дабы помочь вам сейчас? — спросил я. — Как мы можем 
помочь вам преодолеть ощущение собственной бедности?» «Мы могли бы начать с 
того, что вы дадите мне немного денег», — сказала она с озорной улыбкой. После 
чего я вытащил бумажник и отдал ей пятьдесят долларов в конверте с пояснением 
вычесть из этих денег цену того предмета, который она собиралась украсть. 
Другими словами, она должна была красть у меня, а не у владельца магазина. Эта 
интервенция позволила ей побороть ту навязчивую страсть, которая владела ею, и 
месяц спустя она вернула мне пятьдесят долларов. С этого момента мы вспоминали 
это происшествие всякий раз, когда она старалась найти рациональное объяснение 
воровства.
Один мой коллега поведал мне, что как-то лечил танцовщицу, которая после 
завершения терапии сказала ему, что наиболее значимым его поступком в ходе 
терапии стало посещение одного из ее сольных выступлений. Другая пациентка по 
завершении терапии вспомнила о моей готовности проделать с ней аура-терапию. 
Яростная сторонница новомодных идей, один раз она пришла в мой кабинет, 
уверенная в том, что заболела из-за трещины в своей ауре. Она легла на мой 
ковер, и я, руководствуясь ее инструкциями, пытался исцелить этот разрыв, водя 
руками от головы до пят в нескольких дюймах над ее телом. Я очень часто