ядром ее могли быть какие-нибудь наблюдения или собственные переживания -хотя 
бы наблюдение какого-нибудь самого невинного вливания. Некоторые читатели, 
может быть, подумают, что только сделав это предположение, я приблизился к 
пониманию данного случая. Пациент же посмотрел на меня, не понимая, в чем дело, 
когда я изложил ему этот взгляд, и никогда больше на него не реагировал. 
Собственные мои доказательства против такой рационализации я изложил выше. Но 
сцена с Грушей содержит не только условия выбора объекта, имеющие решающее 
значение для всей жизни пациента, но остерегает нас от ошибки переоценить 
значение тенденции унизить женщину. Она может также оправдать меня в моем 
прежнем отказе от точки зрения, объясняющей первичную сцену, как несомненный 
результат наблюдения над животными незадолго до сновидения. Она возникла сама в 
воспоминании больного, без моего содействия. Объясняющийся ею страх перед 
бабочкой в желтых полосках показывает, что содержание ее имело большое значение 
или что была возможность придать впоследствии ее содержанию такое значение. Все 
это зна-
      Дополнения из самого раннего детства
      453
      чительное, чего не было в воспоминаниях, можно было с точностью пополнить 
благодаря мыслям, сопровождавшим эти воспоминания и связанным с ними выводам. 
Тогда оказалось, что страх перед бабочкой совершенно аналогичен страху перед 
кастрацией; он в обоих случаях был страхом перед кастрацией, относившемся 
сперва к лицам, грозившим кастрацией, и перенесенным затем на других, с 
которыми он в соответствии с филогенетическим прообразом должен был связаться. 
Сцена с Грушей произошла в 2 1/2 года, а страшное переживание с. бабочкой — 
наверное после страшного сновидения. Легко было понять, что возникшее позже 
понимание возможности кастрации вызвало впоследствии уже страх в сцене с 
Грушей; но сама эта сцена не содержала ничего отталкивающего или невероятного, 
а скорее банальные детали, в которых нет никакого основания сомневаться. Ничего 
не наводит на мысль объяснить ее фантазией ребенка; да это и вряд ли возможно. 
Возникает вопрос, вправе ли мы видеть сексуальное возбуждение в мочеиспускании 
стоящего мальчика в то время, когда стоящая на коленях девушка моет пол? В 
таком случае его возбуждение указывало бы на влияние прежнего впечатления, 
которое могло в такой же мере исходить от действительно имевшей место первичной 
сцены, как и от наблюдения над животными, сделанного до 2 1/2-летнего возраста. 
Или все это положение было совершенно невинно, мочеиспускание ребенка чисто 
случайным, и вся эта сцена была сексуализирована только впоследствии, в 
воспоминаниях, после того как открыто было значение подобных положений? Тут я 
не рискую дать решающий ответ. Должен сказать, что считаю большой заслугой 
психоанализа уже самую постановку такого вопроса. Но не могу отрицать, что 
сцена с Грушей, роль, которую ей пришлось сыграть в анализе, и влияние ее в 
жизни легче и полнее всего объясняются, если считать в данном случае первичную 
сцену реальной, хотя в других случаях она может быть фантазией. В сущности, 
ничего невозможного в ней нет; допущение ее реальности очень хорошо вяжется с 
возбуждающим влиянием наблюдения за животными, на которое указывают овчарки в 
картине сновидения. От этого неудовлетворительного заключения перехожу к 
разбору вопроса, разрешить который я пытался в "Лекциях по введению в 
психоанализ". Я сам хотел бы знать, была ли первичная сцена у моего пациента 
фантазией или
       454
      3. Фрейд
      реальным переживанием, но, принимая во внимание другие подобные случаи, 
приходится сказать, что, в сущности, вовсе не важно разрешить этот вопрос. 
Сцены наблюдения родительского сексуального общения, соблазна в детстве, угрозы 
кастрацией представляют собой несомненно унаследованное психическое достояние, 
филогенетическое наследство, но могут также быть приобретением в результате 
личного переживания. У моего пациента соблазн, исходивший от старшей сестры, 
был неоспоримой реальностью; почему же не принять то же самое для наблюдения 
родительского коитуса? В первичной истории невроза мы видим только то, что 
ребенок прибегает к этому филогенетическому переживанию в том случае, когда его 
личного переживания недостаточно. Изъян в индивидуальной истине он заполняет 
исторической истиной, на место собственного опыта ставит опыт предков. В 
признании этого филогенетического наследства я вполне согласен с Юнгом 
("Психология бессознательных процессов", 1917, труд, который не мог уже оказать 
влияния на мои "Лекции"); но я считаю неправильным прибегать для объяснения к 
филогенезу, не исчерпав предварительно всех возможностей онтогенеза; я не 
понимаю, почему упрямо оспаривают у самого раннего детского периода то значение,
 которое охотно признают за самой ранней эпохой предков; не могу не признать, 
что филогенетические мотивы и продукции сами нуждаются в объяснении, которое 
могут им дать в ряде случаев переживания индивидуального детства, и, в конце 
концов, я не удивляюсь, если те же условия, сохранившись, органически создают у 
каждого в отдельности то, что эти условия однажды в отдаленные времена создали 
и передали по наследству, как предрасположение к личному приобретению. К 
промежутку времени между первичной сценой и соблазном (1 1/2—3 1/4 года) нужно 
отнести еще и немого водовоза, который был для ребенка заместителем отца 
подобно тому, как Груша была заместительницей матери. Полагаю, что неправильно 
говорить тут о тенденции к унижению, хотя оба родителя оказываются замененными 
прислугой. Ребенок не обращает внимания на социальные различия, которые имеют 
для него еще мало значения, и ставит в один ряд с родителями и незначителькоях 
по своему положению людей, если они только проявляют к нему такую же любовь, 
как родители. Так же мало значения имеет эта тенденция при замене родителей