ение от груди не оказывает сильной травмы, поскольку потеря этого 
удовольствия возмещается многими другими, которые он может свободно получить.
Мы никогда не сможем полностью понять депрессивную реакцию, если будем 
принимать инфантильную фрустрацию и депривацию как нормальные явления. Конечно, 
нельзя отрицать того, что в нашей культуре с ее завышенными требованиями ко 
времени и энергии матери какие-то инфантильные фрустрации и потери неизбежны. 
Если такие культурные ценности ставятся выше потребностей ребенка, то ребенок, 
который не смог под них подстроиться, становится “монстром”. Хотя на самом деле 
он может обладать просто большим количеством энергии и поэтому будет сильнее 
отстаивать свои потребности, в то время как более слабый и спокойный ребенок, 
не доставляющий особых хлопот, будет считаться нормальным. Следуя этому взгляду,
 все лечение депрессии сводилось бы к изменению в лучшую сторону негативных 
аспектов человеческой жизни. Я же считаю, что единственно реальным лечением 
депрессии является расширение смысла жизни путем увеличения получаемого от нее 
удовольствия.
Прямое последствие от потери ребенком физического контакта с его матерью изучал 
Рене Спитц. Он наблюдал поведение младенцев, отделенных от матерей в 
шестимесячном возрасте, так как их матери отбывали наказание в пенитенциарных 
учреждениях. В первый месяц разлуки дети прилагали некоторые усилия, чтобы 
вновь обрести контакт с матерью. Они плакали, кричали и цеплялись за каждого, 
от кого исходило тепло. Но поскольку эти попытки восстановить для них дорогу 
жизни к материнским чувствам оканчивались неудачей, они постепенно замыкались в 
себе. Через три месяца разлуки их лица приобретали более жесткое выражение, 
плач сменялся хныканьем, а сами они становились вялыми и сонными. Если разлука 
продолжалась и дольше, они еще больше замыкались в себе, отказываясь идти с 
кем-либо на контакт, и тихо лежали в своих кроватках.
Как в телесном, так и в психическом поведении эти младенцы проявляли те же 
самые признаки, которые присутствуют во взрослой депрессии. Другими словами, 
они страдали от того, что Спитц называл “анаклитической депрессией”, чтобы 
отличать ее от более сложных форм депрессивной реакции взрослых. Наблюдения 
Спитца за последствиями преждевременного разлучения с матерью были подтверждены 
другими исследованиями этого феномена. Доктор Джон Боулби наблюдал за 
младенцами и детьми в возрасте между шестью и тридцатью месяцами, когда 
произошло разлучение с матерью. Во всех случаях, когда разлука была длительной, 
ребенка охватывала депрессивная реакция, характеризующаяся отчужденностью, 
отсутствием взаимодействия с окружающей средой и апатией.
Такая же модель поведения наблюдалась у подопытных обезьяньих детенышей, 
которых разлучили с их мамами. Опыты проводились в Центре изучения приматов 
Университета Висконсин. Здесь я привожу записи этого эксперимента: “В нашем 
опыте мы растили детенышей вместе с мамами. Затем мы отделили их друг от друга. 
Маленькие обезьяны практически точь-в-точь стали повторять модели поведения 
депрессивных детей, описанные Боулби. Сначала они выражали протест, в волнении 
беспорядочно бегая по клеткам. Через 48 часов волнение прекратилось, они 
затихли и отползли в углы клеток. Их отчаяние продолжалось, не прекращаясь в 
течение трех недель, пока их снова не соединили с их мамами” /6/.
В депрессии взрослого человека мы сталкиваемся с тремя вопросами: какое событие 
произошло в настоящем человека, запустившее в ход депрессивную реакцию? Второй: 
что произошло в прошлом, сделав человека предрасположенным к депрессии? И 
наконец, третий вопрос: какая существует связь между настоящим и прошлым?
Я пытался дать ответ на первый из этих вопросов в предыдущих главах. Здесь я 
повторю его ради сохранения целостности повествования. Депрессивная реакция 
наступает, когда рушится иллюзия перед лицом реальности. Предопределяющим 
событием в прошлом стала потеря объекта любви. Потерей всегда является утрата 
материнской любви, а иногда также и отцовской. Но на вопрос, как эти две потери 
взаимосвязаны друг с другом, нельзя ответить с помощью психоанализа. 
Утверждение Фрейда, что эго идентифицировалось с утерянным объектом, является 
психологической интерпретацией, которая обходит стороной вопрос механизма, а 
именно: каким образом? Ответ нужно искать на биологическом или телесном уровне.
Исследования показали, что как человеческим младенцам, так и обезьяньим 
детенышам необходим физический контакт с телом матери для полноценной 
жизнедеятельности. Такой контакт возбуждает тело ребенка, стимулирует его 
дыхание, заряжает чувствительностью кожу и периферийные органы. Любящий взгляд 
матери очень важен для развития его визуального взаимодействия с окружающим 
миром. Находясь в соприкосновении с материнским телом, ребенок начинает 
соприкасаться со своим собственным телом и со своей телесной самостью. При 
отсутствии такого контакта его энергия отходит от периферии тела, а также от 
окружающего его мира. Инфантильная депрессия, ставшая результатом разлучения, 
является не психологической реакцией, а прямым физическим следствием потери 
этого важного контакта. В результате потери материнской любви ребенок теряет 
жизнедеятельность или оживленность во всем своем теле.
То же самое происходит с взрослым, потерявшим важный для себя объект любви. 
Отличие заключается лишь в том, что уход энергии с периферии тела и от внешнего 
мира носит временный характер. Здоровая и естественная жизнедеятельность тела — 
слишком хорошо сконструированный механизм, который не так-то легко откажется от 
того, что Фрейд назвал “нарцистическими удовлетворениями жизни”. Тело 
защищается, выпуская свою боль в форме горя, и, таким образом, возвращает себе 
жизнь. Реальность сообщает человеку, что для него доступны и другие объекты 
любви, если он сможет освободить себя от привязанности к утерянному объекту. Но 
как мало из всего этого может быть доступным для младенца! Можем ли мы ожидать, 
что младенец выпустит свою боль в виде горя, надеясь найти другую мать? 
Правильно поется в песне западных индейцев: “В моей жизни есть тол