непочтительность и щегольство. Разве истинному философу подобает носить кольца 
и стричь волосы?)
    И вот с античной щедростью новый шеф меняет имя друга, а впоследствии и 
преемника, руководителя школы перипатетиков, сначала на «Евфраст», что значит: 
«прекрасно говорящий», а затем и на «Теофраст»: «говорящий как бог». Под этим 
именем симпатичному сыну валяльщика с острова Лесбос и суждено было войти в 
память веков.
    В то время при должном рвении можно было стать отцом сразу нескольких 
крупных наук Составление характеристик (от слова «харассо» — «царапаю») 
считалось в те времена изысканным умственным упражнением свободных философов; 
оно состояло в более или менее абстрактных рассуждениях на тему о пороках и 
добродетелях, вперемежку с конкретной руганью. Одна из линий эволюции этого 
древнего хобби привела к возникновению жанра сатиры. Другая окончилась 
тупиковой ветвью служебных характеристик, плодоносивших «чуткими, отзывчивыми 
товарищами, которые принимают  активное  участие»...
    Теофраст подвизался на этом поприще столь успешно, что стал отцом 
характерологии. Другими его дочерьми были ботаника и минералогия. Кроме того, 
он прекрасно играл на кифаре и считался большим авторитетом в области 
музыкотерапии.
    Кажется мне, что у него было хорошее человекоощу-щение, а к этому и 
литературный талант.
    Вот классический портрет лицемера:
    «...Он дружески толкует с врагом, соболезнует ему в горе, хвалит в глаза, 
за спиной ругает, ласково разговаривает с сердитым на него... Вы его браните, 
он не оскорбляется, а спокойно слушает вашу брань... Вы намерены занять у него 
денег или попросить помощи — у него готов ответ... Он скрывает все свои 
поступки и твердит, что только обдумывает... Услышал —
    143
    и не подает виду, увидел — скажет, что не видал, даст слово и прикинется 
забывшим о нем. Об одном деле он твердит: подумаю; о другом: знать ничего не 
знаю; сегодня слышишь от него: и в толк не возьму; завтра: подобная мысль 
приходит мне в голову не впервые. «Не верится...», «Непонятно: теряюсь 
окончательно», «Странно...», «По твоим словам, он переменился... Мне он этого 
не говорил. Сам не знаю, как быть — тебе я верю, но и его не считаю лгуном...», 
«Смотри, однако, держи с ним ухо востро».
    Теперь это азбука, тогда это было открытием. Беглыми, выпуклыми штрихами он 
рисовал носителей человеческих черт, как они ему виделись, без морализма, с 
добродушным наивным юмором.
    Болтун («Болтовня — долгий и глупый разговор». Примечание   Теофраста):
    «Подсевши к тебе, хотя ты незнаком с ним, болтун сперва прочтет панегирик 
своей жене, затем расскажет свой сон в последнюю ночь, далее перечтет по 
порядку свои обеденные блюда. Если дело идет на лад, он начинает толковать на 
тему, что нынешние люди куда хуже прежних... хлеб на рынке падает в цене... в 
столице наплыв иностранцев... Дал бы Зевс дождичка, поправилась бы  растительн 
эсть...»
    Неужели существуют психические двойники людей, живших две с лишним тысячи 
лет назад?
    Это была живая, непритязательная феноменология человеческого поведения; 
сквозь прозрачную ее ткань просвечивали   темпераменты.
    Прямая дорога вела отсюда в пенаты литературы, в обитель  муз.
    С наукой дело обстояло сложнее. У Теофраста был только один прямой духовный 
преемник: француз Лабрюйер, скромный интеллектуальный наставник малокультурного 
герцога. В часы, свободные от неблагодарной работы, Лабрюйер, отводя душу, 
набрасывал под вымышленными именами острые эскизы тех, с кем ему приходилось 
иметь дело: с одним из них читатель уже познакомился на странице 63. Вот еще 
один портрет из галереи зануд. (Мы узнаем здесь и вариант эпитимика, о которых 
скоро расскажем подробнее.)
    «Есть люди, которые говорят не подумавши; другие, напротив, чересчур 
внимательны к тому, что говорят.
    144
    Говоря с ними, вы чувствуете всю тяжелую работу их ума... Они целиком 
сосредоточены на своих жестах и движениях, не рискуют малейшим словечком, хотя 
бы оно даже и на самом деле произвело самый лучший эффект; у них ничто не 
вырывается наудачу, ничто не течет свободным потоком; они говорят точно и 
скучно».
    Собрав все это годам к пятидесяти в одну книгу и с превеликим трудом 
решившись предложить ее вниманию публики, Лабрюйер в один момент приобрел славу 
человека, затмившего Теофраста, был избран во Французскую академию и почти 
сразу же умер от апоплексического   удара.
    Произведение же его, памятник тончайшей наблюдательности и афористического 
изящества мысли, осталось где-то на перепутье художественной литературы, 
психологии и философии. Впрочем, таков был и дух эпохи, еще не собиравшейся 
разводить эти предметы по разным углам, эпохи, когда еще охотно брались судить 
о людях вообще, вне времени и пространства, когда гении, подобные Монтеню и 
Ларошфуко, проникали в человеческую природу, казалось, до самого основания. 
Вера в возможность совершенства любила тогда облекаться в одежды едкого 
скепсиса, вроде сарказма Вольтера: для перемены характера надо убить человека   
слабительными   средствами...
    ЭГО. Из дневника
    Очередь у почтового киоска. Газеты, журналы,  конверты,  марки...